Богдан Сушинский - Ветер богов

Лилия потом не раз стыдила себя за этот дикий загул. Конечно, и до этого случались веселенькие ночки. Особенно те, что позволяли себе устраивать в концлагере. В женском концлагере, где страшное пиршество плоти проявлялось особенно страстно и беззастенчиво, мало того — всячески поощрялось администрацией, особенно если в лагерь заглядывали высокие берлинские гости. Тогда уж к веселью привлекались не только охранницы из СС «Мертвая голова», но и отборная секс-команда из числа узниц, основу которой всегда составляли польки и шведки. Лилия так и не смогла выяснить, сколько же мужчин побывало с ней в том пьяном бреду, в который превратилась их ночь на квартире Анны, однако этот парень с его наивной, хамоватой окопной философией ей почему-то запомнился. Лицо смутно — а вот имя и все то, что он говорил и как бесновался на ней, терзая ее и без того растерзанное тело…

Фройнштаг даже подумывала о том, что не мешало бы разыскать его потом, после войны. Не исключено, что он мог бы стать ее мужем. Чем он хуже всех тех, кто каждый день придурковато пялится на нее да облапывает груди, не испытывая при этом ничего, кроме животного инстинкта? А в душе этого парня-окопника что-то шевельнулось тогда. Она почувствовала: шевельнулось. И если бы она позволила проводить себя, знакомство их, несомненно, продолжилось бы.

«Если бы у тебя хватило глупости позволить Гард еру проводить себя в то утро, парни Скорцени не дали бы ему даже вернуться на фронт, — прервала метания своей возбужденной памяти Фройнштаг. — Он сгинул бы в одном из лагерей смерти. Или погиб под колесами автомобиля. Выбор у костоломов гестапо довольно скудный, что вполне соответствует скудности их фантазии».

— Скажите, я понравилась вам в ту ночь?

— Это случилось уже на рассвете, — неохотно уточнил Гардер.

— Понимаю, вам неприятно вспоминать какие бы то ни было подробности.

— Наоборот, вспоминаю их слишком часто. — Он поднял довольно увесистый булыжник и швырнул в море. Глухой всплеск и султан воды показались Лилии отражением далекого взрыва. — А вам, унтерштурмфюрер? — довольно робко спросил камикадзе. — Приятно?

— Что было, то было. Тогда, Гардер, вам хватало окопной мудрости размышлять более раскованно и жизненно, что ли… Что же касается меня, то я пребывала в состоянии некстати пришедшей в себя пьяной дуры, с которой ночью мужики хозяйки квартиры веселились как хотели. Так что скрывать друг от друга нам нечего. Но вы не ответили на мой предыдущий вопрос. Я понравилась вам?

— Конечно, понравились.

— Несмотря на то, что вид моего эсэсовского мундира привел вас в ужас. Еще больше ужаснулись, когда выяснилось, что я служила в охране лагеря.

— О лагерях мы на фронте предпочитали не слышать. Или по крайней мере делать вид, что ничего не слышали об их существовании. Германия, допустившая создание концлагерей смерти, — это уже другая Германия, не та, которую мы защищаем, замерзая в русских окопах.

— Вы что, антифашист? — встревожилась Фройнштаг.

— Иначе не перевоплотился бы из обер-лейтенанта в рядового, из боевого офицера — в курсанта-смертника.

— Но почему же вы пошли в камикадзе?

— По двум причинам. Первая из них — у меня не было выбора. Вторая — не вижу смысла в дальнейшем пребывании в этом мире. Но умереть хочу за Германию. Как солдат, а не как государственный преступник.

Они остановились на выступе скалы, и, поискав глазами удобное местечко, Фройнштаг уселась на его краешек. Немного поколебавшись, Гардер уселся рядом, так что колено его едва не соприкасалось с ногой девушки.

— Тогда, в Берлине, мне показалось, что вы готовы схватиться за пистолет, — проговорил Гардер, когда молчание их стало нестерпимым.

— В иной ситуации так оно и случилось бы. Уж не думаете ли вы, что я пускаю к себе в постель любого бродягу?

— Все, что там происходило, я воспринял только так, как оно происходило, — мудрил окопник. — Можете не волноваться. У меня о вас осталось очень хорошее впечатление.

Фройнштаг снисходительно улыбнулась.

— Кстати, как вас зовут?

Гардер удивленно взглянул на нее. «Зачем?!» — вопрошал этот взгляд.

— Карл. Офицером я становился, будучи твердо уверенным, что меня ждет судьба Карла Великого. И не меньше. Как видите, все «сбылось».

Корабль, который должен был выходить завтра в море со смертником на борту, неподвижно чернел на рейде. Луна, зависшая над его мачтой, полыхала на ветру пламенем огромной свечи, зажженной небом, по всем тем, кто уже никогда не вернется из моря и кому еще только предстоит навсегда уйти в него.

«Гардер знает, что это его корабль, — подумалось Лилии, — поэтому смотрит на него совершенно иными глазами, чем я. Мне не дано понять, что он чувствует, как воспринимает этот свой "корабль вечности”…»

Легкий плащ нс спасал ее от холодного ночного ветра. Каменная плита, на которой они сидели, остывала, пронизывая тело леденящей оторопью. Море плескалось прямо под их ногами, хотелось сойти со скалы и, ступив на лунную дорожку, идти к кораблю, к «свече усопших», к ночному забытью.

Лилия положила руку на колено парня, несколько раз провела ею, пытаясь возбудить в нем мужчину, однако Гардер лишь удивленно взглянул на девушку и вновь задумчиво уставился на корабль.

«Если он все же попытается взять тебя, ты не станешь сопротивляться, — приказала себе Фройнштаг, медленно разгибаясь и ложась на каменную плиту. — Было бы справедливо, если бы каждому смертнику перед его выходом в море одна из женщин дарила себя как последнюю радость земной жизни. И пусть только кто-нибудь попытался бы узреть в этом что-либо греховное, уличное».

— О чем ты думаешь сейчас? — почти шепотом спросила она, возвращая руку на его колено.

— Странный период бездумья.

— О смерти?

— Нет, — решительно возразил он. — Об этом ужб все передумалось.

— Тогда почему ты все забыл, Карл? Ту ночь у Анны Коргайт, наше безумство?.. Ты ведь достаточно мужественный. Что я должна сделать, чтобы вернуть тебя в этот мир?

— Ничего. Мне ничего не нужно.

В кафе, где веселились гости князя Боргезе, завели патефон. Пластинка буйно изрыгала хамоватые тирольские частушки.

— Но ведь ты понимаешь, что я — твоя последняя женщина. Это ты понимаешь или же страх совершенно лишил тебя чувств и рассудка?

— Почему же, понимаю… вы — моя последняя женщина. Но вы уже стали ею, Лилия. Тогда, еще той ночью.

— Так что же мне, привести сюда свеженькую, — возмутилась Фройнштаг. — Нетронутую? Ну хорошо, хорошо, извини… Что, — спросила она после минутного молчания, — с той поры у тебя не было ни одной женщины?

— Если честно, были; — едва слышно проговорил Гардер. — Даже две.