Богдан Сушинский - Ветер богов

— Нет, конечно, — что-то заклокотало в горле Радчука, но Курбатову трудно было поверить, что это смех. — Какой из меня, к черту, офицер? Цыган-полукровок. Цыганчук Гуцо…

— Кто? — нервно спросил Курбатов.

— Гуцо. Прозвище такое.

— Ах, Гуцо… Прозвище как прозвище, — неожиданно миролюбиво признал подполковник. — Но все же?..

Теперь берег был уже совсем рядом, однако Курбатов и Кульчицкий забыли о веслах, поднялись на ноги и, держа обломки досок, словно винтовки с примкнутыми штыками, которыми готовились прикончить раненого чужака, застыли над «лжеофицером-полукровком».

— Объяснитесь, поручик, — не сдержался Курбатов. — Скажите, что все слышанное нами — бред.

— Какой уж тут бред? Впрочем… А Радчуком был тот молоденький поручик, что квартировал у хорватки по соседству с нами. Я знал, что он застрелится, и ждал этого часа, ходил вслед за ним в лес, подсматривал, как он репетирует самоубийство, решается. Когда же это наконец произошло, я забрал его пистолет и документы, закопал тело и пробрался в Болгарию. Он тоже был смуглолицый. Мы немного похожи. А поручиком он стал уже в Югославии, так что сокурсников по офицерскому училищу в Маньчжурии у него быть не могло…

— Вот почему вы так сторонились офицерского общества, — задумчиво произнес Курбатов. — И от диверсионной школы отказывались, потому что боялись усиленной проверки контрразведки…

— Что ж тут непонятного? — согласился Радчук. — Боялся, конечно. Вот и вся моя исповедь, господин подполковник, вся моя… исповедь… Теперь судите, стреляйте…

Он тяжело, с болезненным выдохом, встрепенулся и затих. Курбатов подумал было, что лжеофицер скончался, но, наклонившись, понял, что это еще не смертный час.

В ту самую минуту, когда их плот уткнулся в прибрежную корягу, с противоположного берега донеслись звуки выстрелов, и стало ясно, что те двое истребителей, которые спаслись бегством, уже успели прибыть с подкреплением. Правда, судя по выстрелам, довольно жидковатым, всего человек пять-шесть. По тому, как неспешно огрызался карабин Власевича, Курбатов определил, что Черный Кардинал и фон Тирбах успели смастерить плот и находятся где-то посредине реки, чуть выше их по течению.

— Мы не сможем помочь им, князь, — раздосадованно молвил Кульчицкий.

— Если они уже на реке — уйдут.

— Я не стану утруждать вас, господа офицеры, — вновь ожил Радчук. Курбатов решил так и называть его, не мог же он признать, что человек, которого несет по прибрежному склону Дона, — не офицер, а всего лишь цыганчук Гуцо. — Вставьте мне в руку пистолет, Кульчицкий, окажите любезность. А еще лучше — пристрелите, как старую цыганскую лошадь.

— Это должны сделать вы сами, — внушающе посоветовал капитан, как только они остановились передохнуть, и вложил ему в ладонь его же пистолет.

Курбатов порывался остановить их обоих, но так и не решился. Прекрасно понимал: Радчука им уже не спасти, а с тяжелораненым далеко не уйдешь.

— Может быть, вместе с документами и кителем штабс-капитана Радчука я перенял и судьбу его, как думаете, подполковник?

— Вы ведь завидовали этой судьбе. Надеюсь, вы не убили этого страдальца-офицера.

— Упаси Господь.

— Все остальное, сколь бы тяжко оно ни было, вам простится.

Курбатов умолк и вновь прислушался к выстрелам, доносившимся с того берега Дона. В этот раз карабин Власевича молчал, и Курбатову очень хотелось верить, что Черный Кардинал всего лишь сменил его на самодельное весло. За время их похода князь привык, буквально привязался к этому человеку, потому плохо представлял себе группу маньчжурских легионеров без него.

— Так оно и произошло, — простонал цыганчук Гуцо, слушая уже только самого себя. — Так и произошло. Ведь надо же… Напиваясь, Радчук, тот, истинный, Богом сотворенный, всегда плакал и мечтал умереть на берегу Дона. Почему Дона — не знаю. Ведь родом-то был с Украины, откуда-то из Подолии. И вот меня, лже-Радчука, судьба, дьявол обвели вокруг всего мира, через Болгарию, Турцию, Персию, Китай… чтобы погубить на том самом… берегу Дона. Смертельная рулетка, как сказал бы Власевич.

— Послушайте, поручик, — задержал его руку с поднесенным к виску пистолетом Курбатов. — Слово офицера, что никто не узнает о том, что мы только что слышали от вас. Даже Тирбах и Власевич. Для всех нас, для всего белого офицерства вы погибли на Дону как офицер, штабс-капитан Радчук.

— Признателен, князь. Это по-офицерски. Просить не решился. Но по-божески, а значит, по-офицерски, — сухим щелчком спускового крючка поставил он точку на исповеди длиной в сумбурную, преисполненную лжи и опасностей жизнь лже-Радчука.

— Грешна я, — повинилась утром Фройнштаг перед Скорцени, встретившись с ним во время завтрака в офицерском кафе. Они сидели в отдельной комнатке для гостей, в которой стояло три стола и из окна которой открывался вид на скалистый, поросший соснами берег, где происходило ее ночное прощание со смертником. — Вы не станете судить меня своей мужской ненавистью?

— Если бы стал судить, вы заподозрили бы, что в эту ночь я тоже был не святым.

— Нет, я не решилась бы обвинять вас. Тем более что мне прекрасно известно: эту ночь, штурмбаннфюрер, вы провели в одиночестве. Уж не знаю почему, но княгиня Сардони, она же графиня Ломбези, она же Катарина и так далее не согласилась разделить с вами постель. Что, признаться, озадачило меня.

— Странные сведения. От кого получены?

— Главное, что правдивые.

— Княгиня почему-то решила, что проводить первую ночь здесь, на базе смертников, грешно. Как думаете, она права?

— Что должна ответить я, проведшая ночь не только на базе смертников, но и со смертником? Безрадостное это занятие, должна вам признаться, штурмбаннфюрер. Так что грешна в эту ночь все же я. И это занятие нисколько не поколебало мою привязанность к вам — как ни странно это может показаться…

— Как я должен реагировать на ваше признание, Лилия? — спросил Скорцени вежливо, отвечая кивком головы на приветствие появившихся в комнате князя Боргезе и адмирала Хейе в сопровождении их гарема. Княгини Сардони, кстати, с ними не было, и, как поведала одна из дам, появляться на завтрак она не собиралась.

— Пощадить, — кротко подсказала Фройнштаг. — Это никак не должно сказываться на наших с вами отношениях.

— Вы настолько влюблены в этого парня?

— Можно было бы объяснить, что я прибегла к свиданию с ним из сострадания. Но тогда мы бы опошлили не только то, что там происходило, но и чувства, с которыми я решалась на свидание и ласки.

— В Средние века существовал странный обычай. Когда палачу приходилось казнить девственницу, он обязан был лишать ее невинности прямо на помосте. Для меня всегда оставалось загадкой, зачем это делалось. А главное, что должен был чувствовать палач, целуя девушку, голову которой он вынужден будет через несколько минут отсечь?