Богдан Сушинский - Ветер богов

Ангелика была до невыносимости прямой, грубой и бесстыжей. Но именно эти качества помогали Еве кое-как ладить с ней, а главное, постигать многие тайны и премудрости фюрерского двора. Только фрау Раубаль, по горькому опыту своей дочери зная сатанинский характер своего братца, способна была посоветовать ей однажды: «Будь готова к тому, что свое мужское удовольствие он станет извлекать не столько из твоего наслаждения, сколько из твоих мук. Поэтому сразу же реши, станешь ли терпеть такое. И готова ли к тому, что в постели мужчиной в основном придется быть тебе». «О чем вы, фрау Раубаль?!» — по-монашески пыталась усовестить ее Ева.

«Опять будешь говорить о ваших отношениях? Да какими бы они ни были, они должны оставаться такими, чтобы он посматривал на твои ноги, а не на чужие». — «И вы говорите так о фюрере?!» — ужаснулась тогда Ева. По мере того, как Гитлер становился все более популярным и почитаемым, она, вначале сама того не сознавая, пыталась все более жестко укрощать свои страсти и амбиции, подчиняя их той мысли, что его карьеру они делают вдвоем. Что она обязана хоть змеей по земле ползать, лишь бы это помогало Адольфу. Но это были всего лишь заклинания. В реальности все выглядело совершенно по-иному…

Так вот, тогда, уединившись, она пыталась соблазнить Гитлера. Однако он словно бы не замечал рядом с собой смазливой, влюбленной в него женщины. В то время у фюрера зарождалась идея превратить Европу в один великий арийский рейх. Он страдал от того, что в Англии, Франции, США заносчивые аристократы от политики до сих пор не желают считаться с ним, с его восхождением к власти как с политической реальностью и вообще не признают его как сколько-нибудь стоящую личность — во всяком случае Адольф именно в таком свете воспринимал тональность некоторых выпадов против себя. И исповедовался ей в этом.

Никогда еще Ева не слушала его столь невнимательно и раздраженно. Она была полностью поглощена своей собственной страстью. Несколько раз рейхсналожница пыталась уложить Адольфа на диван, целовала и зло впивалась зубками в его начинавшую морщиниться шею; с соблазнительным хохотом усаживалась к своему любовнику на колени, пытаясь согревать и намагничивать мерным покачиванием ягодиц.

— Ты видишь во мне только стареющего жеребца, — словно громом Всевышнего поразил ее фюрер. Он произнес это на своем австрийском диалекте, причем в такой же грубоватой манере, в какой любила общаться с ней фрау Раубаль. — А должна видеть фюрера. Как и все остальные немки. — Гитлер подхватился и нервно прошелся по комнате. Наблюдая это, Ева побаивалась, как бы он так и не выскочил из их «Пещеры» с расстегнутыми брюками и свисающим ремнем. У нее, как всегда, были свои страхи, у него свои. Так они и жили все эти годы. — Ты замечала когда-нибудь, чтобы я хоть в чем-то пытался выделиться среди остальных германцев? Я такой, как все они. С той разницей, что у меня есть цель. Великая, святая цель, которой многим из них пока еще не хватает. Так вот, ты всегда, в любой ситуации должна оставаться германкой, для которой фюрер — это фюрер.

— Вы правы, мой фюрер, — Ева впервые произнесла свое «мой фюрер» без какой-либо иронии. Просто-напросто не решилась на нее. — До сих пор вы были для меня больше мужчиной, нежели вождем. Тут, возможно, сказывалась разница в возрасте. Но отныне все будет иначе. Это я вам обещаю. А наша «Пещера» пусть останется для нас «Пещерой невинности», в которой мы сможем обдумывать все то, что следует обдумывать только вдвоем. Даже если это касается не столько нас двоих, сколько всего остального мира, мой фюрер.

— «Пещера невинности»? — насторожился Адольф, все же почувствовав некоторую неловкость от двусмысленности подобного определения. Особенно когда оно звучит в устах Евы. — Что ж, пусть будет так. Но только название это никогда не должно прозвучать вне нашей «Пещеры». Мы будем обсуждать здесь все то, чего никогда не сможем обсудить даже в присутствии наших ангелов.

Страсти Евы несколько улеглись и на смену им пришло ощущение маленькой, сугубо женской победы. Отныне она могла надеяться, что их разговоры в «Пещере невинности» окажутся не столь редкими, как разговоры на людях или в любом другом помещении, где Адольфа внезапно могли оторвать от дел адъютанты, порученцы или кто-либо из элиты рейха. А главное, у нее появилось ощущение, что отныне она перестанет быть в «Бергхофе» той, кем ее пытаются пренебрежительно преподносить высшему свету, — то есть медхен фюр аллее [44] Прислуга на все случаи (нем.). .

Однако все эти тайны радости и утаенные волнения остались в прошлом, как остаются в этом, принадлежащем теперь легендам «Бергхофа» и всей Германии, прошлом их тайные встречи в «Пещере невинности». Если воспоминания и нахлынули на Еву, пока она ждала фюрера, чтобы здесь, в «Пещере», наедине, попрощаться с ним, то лишь потому, что отныне ставка главнокомандующего будет находиться в Восточной Пруссии, в Растенбурге. «Бергхоф», а вместе с ним Берхтесгаден, пустеет, словно полуразрушенный землетрясением дом, а весь этот край, уже названный фюрером «Альпийской крепостью», вновь превращается в полузабытую провинциальную окраину империи.

— Возможно, все же лучше для нас обоих, если я поеду вместе с тобой. В конце концов, в «Волчьем логове» ты нуждаешься в такой же моей поддержке, как и здесь, в «Бергхофе». — Глаза Евы предательски наполнились слезами, однако она все еще мужественно пыталась сдерживать себя и даже улыбаться, хотя улыбка казалась сейчас совершенно неуместной.

— Ты остаешься здесь. Так решено, — сухо, бесстрастно проговорил Адольф.

— Решено? Кем решено? — Она находилась в двух шагах от него, полусидя на подоконнике. Однако Гитлер был занят своими мыслями и почти не обращал внимания ни на растерзанное лицо Евы, ни на заметно оголенные ноги, ни на изогнутый стан. — Ведь ты фюрер великой Германии. Ты. Кто может решать вместо тебя?

— Долг.

— Кто? — изумленно переспросила Ева.

— Я сказал: долг. Вот та внешняя инстанция, которая диктует и определяет многие мои решения.

— Долг, — все с тем же изумлением повторила Ева, обиженно кивая и как бы говоря: «Вот и все, чего я заслужила у тебя».

Ей почему-то казалось, что после всех тех месяцев, которые они провели вместе здесь, в «Бергхофе», Гитлер не сможет, попросту не решится расставаться с ней. В конце концов, ему уже пятьдесять пять, ей — тридцать четыре. Они достаточно пожили на этом свете, чтобы предстать наконец перед миром благословенной Богом парой, и достаточно побыли вместе, чтобы ни у одного официального лица их бракосочетание не вызвало ни удивления, ни порицания.

— Так мог ответить только ты.