Богдан Сушинский - Граница безмолвия

«Ну, ты и размечтался, лейтенант! — осадил себя Ордаш. — Это какая-то из деревенских могла бы тут же забеременеть. Но ты-то гасил свою страсть в объятиях хирурга. Может, это чем-то и кончилось, да только в планы молодого хирурга появление Ордаша-младшего, сына и наследника твоего, никак не входило. Уж извини».

Вадим еще раз, теперь уже более вдумчиво, перечитал письмо Риты, и ему показалось, что сумел открыть какие-то новые интонации, тонкости смысла и даже черты характера этой северной красавицы. Не удержавшись, он пробежал его взглядом и, отложив в сторону, как недочитанный, но уже очень понравившийся ему роман, принялся за письмо матери. Она сообщала, что Дмитрию Николаевичу, то есть её мужу, присвоили звание генерал-майора, что теперь он командует дивизией и что им дали квартиру в Волхове, хотя генерал мечтал получить её в Ленинграде.

Лейтенант вспомнил, что на карте Волхов нанесен дальше от уже занятых германцами прибалтийских республик, нежели Ленинград, и облегченно вздохнул — до этого города они могут и не дойти. К тому же бомбить его будут не так жестоко, как Ленинград. А еще мать просила, чтобы, оказавшись на фронте, Вадим обязательно нашел возможность сообщить, где именно он находится. Жена военного, она и письма писала, как подобает жене военного — сдержанно и лаконично. Даже о первых бомбежках города сообщала, как о чем-то совершенно обыденном и привычном, словно бы писала об учениях, в которых принимает участие и её новый муж. Друзья и знакомые отца Вадима, офицера Ордаша, не раз подмечали, что в его супруге военная струнка просматривается значительно четче, нежели в нем самом. Повзрослев, Вадим и сам стал замечать, что довольно часто мать прерывала чувственные исповеди отца, требуя, чтобы он «не распускал свои нервы, главное, помнил, что он — солдат, а не банщик, привыкший обмывать всем не только телеса, но и кости». В течение многих лет Мария Власовна Ордаш была директором специнтерната для подростков, склонных к правонарушениям, поэтому сама должность воспитывала в ней категоричность, требовательность и жесткость.

Что же касается письма генерала Радулина, то удивительным для Вадима было само появление его. Не иначе как мать уговорила (или приказала?) сочинить это письмо, чтобы генерал мог подтвердить, что и в самом деле принимает на себя обязанности отца. Он помнил, как мать нервничала по поводу того, сойдутся ли характерами её новый муж и повзрослевший сын. Всегда непомерно твердая в крутизне своего неженского характера, она вдруг по-настоящему разволновалась и по очереди уговаривала одного и другого «постараться понять друг друга хотя бы настолько, чтобы не ощущать неприязни». Хотя ни тот, ни другой повода для волнений не давали, поскольку восприняли друг друга без каких-либо эмоций и предубеждений, как неминуемую данность.

Само же письмо генерала оказалось лаконичным и сухим, как армейский рапорт.

«Здравствуй, Вадим. Ты уже знаешь, что идет война. О событиях на фронте тебе сообщит офицер, который передаст это письмо…».

«Жизнь научила его быть предельно осторожным, — отметил про себя Ордаш, — не ударяться в подробности, не давать пищу для размышлений военной цензуре и, конечно же, не называть имен».

«…Ты был представлен к званию младшего лейтенанта. Однако известный тебе майор, а ныне полковник добился, чтобы исходя из твоего послужного списка и образования тебе присвоили лейтенанта. Я поддержал его. Мы здесь часто пересекались. Ты мечтал стать офицером и стал им. Будь достойным этой чести. Успехов. Генерал-майор Радулин».

«Известным ему майором» мог быть только один офицер — полковник Доротов. Генерал умышленно назвал его давнишнее звание, чтобы избежать фамилии, но чтобы Вадим легко мог определить, о ком идет речь. Подтверждение этой догадки Ордаш мог найти и в беседе с полковником Удальцовым.

Еще около часа лейтенант провел на посту наблюдения в приятном ничегонеделании, предоставленный самому себе, своим воспоминаниям и размышлениям. Лицо матери, их небольшой, дореволюционной кирпичной кладки дом на берегу Кодымы, иронично мягкая улыбка отца, дошедшая до него теперь уже из небытия, генеральские «эполеты» бывшего полковника Радулина…

Но все эти картинки бытия очень скоро и неотвратимо были вытеснены глазами, улыбкой, смехом и высокой талией Риты Атаевой. Уже сам факт того, что, сидя здесь, на краю Земли, в северной пустыне, он держал в руках её письмо, казалось Вадиму чем-то совершенно невероятным.

Он решил, что напишет письмо Рите и матери — с приветом для отчима — и будет ждать, когда у Фактории появится какое-то шальное судно или караван, и тогда он попытается выйти в море на шлюпке, чтобы передать свои послания не важно куда — в Диксон, Нарьян-Мар, Архангельск или в Тикси. А затем бесконечно долгой полярной зимой он напишет Атаевой десятки других писем и станет ждать первого судна навигации следующего года. Первого судна, идущего в сторону Диксона.

Спрятав письма в планшет, лейтенант вышел на открытую часть вышки и долго осматривал в бинокль подступы к проливу, материковые окрестности заставы и побережье острова. И в самом деле: пока на заставе остается хотя бы один боец, застава — в строю. И он, лейтенант Ордаш, сделает все возможное, чтобы 202-я, как и прежде, несла службу.

Единственным существом, которое начальник заставы обнаружил на вверенной ему пограничной территории, оказался белый медведь, промышлявший на припайной льдине, вновь прибившейся к острову откуда-то из северных просторов Ледовитого океана. Но это уже была не та самка, которую они с ефрейтором Оленевым видели на острове, поскольку та все еще охотилась бы вместе с медвежонком. Впрочем, все может быть…

Войдя на территорию заставы, Вадим прежде всего вставил брус в пазы железных ворот. Поскольку ни одна колонна выйти отсюда уже не могла, то и ворота ему не нужны были. Вполне хватало крохотного КПП со стулом и столиком для дежурного.

Через этот пропускной пункт и раньше пропускать было некого, поскольку посторонние здесь почти никогда не появлялись, по крайней мере, при его, Ордаша, памяти, а теперь он вообще окажется полной ненужностью. Поэтому дверь КПП он тоже взял на засов. Никого поблизости не было и быть не могло, тем не менее Вадим решил, что будет приучать себя к осторожности. Все, что можно закрыть, должно быть закрыто, все подступы к заставе взяты под контроль. А перемахнуть через двухметровый забор не так-то просто.

Управившись с воротами и дверью, лейтенант остановился посреди двора и замер. Какая непривычная тишина! Какое оглушительное безмолвие и какое угнетающее безлюдне. Здание казармы молча и почти устрашающе всматривалось в него узкими окнами-бойницами, и Вадиму казалось, что из каждой из них кто-то внимательно наблюдает за ним.