Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа

Армия разлагалась на глазах, и никто уже не мог сдержать это, вернуть ей веру, надежду на жизнь.

В эти дни стало известно, что полевой суд приговорил к расстрелу двух солдат форкоманды за самострелы… Потрясенные последними событиями, солдаты произвели над собой страшное насилие столь поспешно и столь неумело, что длинноногий лекарь без особого труда установил его.

Всю команду построили на плацу, возле развалин многоэтажного дома. Обер-лейтенант объявил, чем эти предатели фатерлянда заслужили такую меру. 3атем грянул залп, и солдаты рухнули в заранее приготовленную яму. В соседней части на глазах у всех повесили за дезертирство одного заслуженного, обвешанного крестами и медалями капитана.

По ночам можно было услышать, как горланили пьяные офицеры, глотали водку, чтоб изгнать из сердца тоску, — все равно жизнь пропащая… Войной уже пресытились. Пусть теперь воюет Геббельс.

Все вышло из колеи. Испортилась, застопорилась фашистская машина, и кто знает, удастся ли ее наладить.

Эмиль Шмутце впал в полное уныние. У него опустились руки, и он никак не мог взять в толк, что его команда должна теперь делать, где готовить квартиры для отступающих частей. К тому же где взять столько гробов, столько крестов?

Пуще всего он боялся группы военнопленных, которые, находясь при команде, выполняли черные работы. Стал косо смотреть и на своего переводчика — что-то не видно горечи в его глазах. Такое случилось, а этот фольксдойч или черт его знает, кто он, по-прежнему шутит с солдатами, посмеивается, и все ему нипочем…

Шмутце не знал, как держать себя в новых условиях. Стал было применять строгие меры к своим подчиненным, солдатам и пленным — сажал в подвал, на гауптвахту, передавал на расправу военному трибуналу. Но потом это ввергло в страх его самого. Чего доброго, еще из-за угла получит от своих же пулю в лоб. И он стал заискивать перед всеми, на многое смотрел сквозь пальцы. Что, ему больше других нужно? Пусть все идет прахом! Важно одно: сберечь собственную шкуру. Слава богу, что в гестапо нет еще таких приспособлений, с помощью которых можно было бы читать мысли людей. Они б за крамольные мысли вмиг его прикончили. Знай гестаповцы хотя бы десятую долю того, что он думает о них и об этой проклятой войне, давно бы в живых его не было!

А переводчик команды по-прежнему делал свое дело. На новом месте присматривался к жителям, искал надежных людей, не утративших своего лица и совести в условиях оккупации, устанавливал с ними контакт.

В предместье Запорожья ему это трудно удавалось. Десятки тысяч горожан были замучены, расстреляны, брошены в лагеря и тюрьмы, угнаны в Германию. А еще большая часть ушла из города, подальше от больших дорог и непрекращающихся облав, отправилась в поисках куска хлеба.

И все же встречались настоящие патриоты. Измученные голодом, страхом, они не покидали своего жилья, веря в то, что фашистскому кошмару скоро придет конец.

Близилась весна. Теплые ветры нагнали оттепель.

Однажды, шагая по безлюдной улице, Эрнст обнаружил, что сапоги его окончательно развалились. Спустился в мрачный подвал, уцелевший на перекрестке двух широких улиц, и за низеньким верстаком увидел склонившегося над башмаком, освещенного тусклым светом лампадки старого сапожника. Его лицо обросло седой щетиной, и в больших очках было сломано стекло. Он закашлялся, держась руками за впалую грудь, снял очки, подслеповатыми глазами взглянул на вошедшего. Заметив на нем немецкую шинель, не ответил на приветствие и снова погрузился в работу, прикинувшись глухим, немым и слепым. Но, услышав русскую речь, Степан Гурченко, — так звали сапожника, — внимательно посмотрел на чужака и сердито засопел.

На просьбу клиента починить ему сапоги старик пожал плечами. Не выпуская изо рта несколько гвоздиков, шепелявя сказал, что чинить-то нечем. Во всем городе не найдешь нынче и куска кожи. Ни дратвы, ни гвоздей. И вообще-то, он собирается не сегодня-завтра закрыть свою лавочку. Лучше пойти к другому сапожнику…

Но, присматриваясь исподтишка к пришедшему, прислушиваясь к его шутливому тону, он уловил, что человек явно не похож на оккупантов, которых он видел эти дни сотнями. И слова незнакомца о том, что скоро появится и кожа, и дратва, навели его на более веселые мысли.

Кончилось тем, что он отложил в сторону башмак и принялся за починку сапог. Сразу появились и кожа, и дратва, и все остальное… Старик, постепенно оживляясь, вызывал незнакомца на откровенный разговор.

На следующий день Эрнст снова спустился в подземелье — принес буханку свежего хлеба, кусок вареного мяса и кулечек риса.

— Вам, папаша, гостинец на первый раз, — сказал приветливо. — А достану у своих хозяев еще, зайду… Ешьте на здоровье!

Так, присматриваясь и прилаживаясь друг к другу, они постепенно сдружились. Эрнст вскоре принес новости, о которых старик и не догадывался.

Догадался и «добрый немец», что этот старик-сапожник занимается не только починкой чужих башмаков. Он, видно, является связным у подпольщиков. Илья убедился в этом, когда на следующий день спустился в подвал и застал несколько пожилых мужчин — сидели разутые, якобы ожидали очереди, но внимательно глядели на пришедшего, как бы изучая его.

Присмотревшись получше к этим людям, он понял, что это не обычные заказчики, должно быть, из тех, кого сапожник пригласил, дабы они познакомились с этим не то русским, не то каким-то нацменом…

Несколько минут длилось молчание. Затем Эрнст громко рассмеялся, опустился рядом со стариком на сапожный стульчик и сказал:

— Вижу, тут собрались одни заказчики… Значит, у всех порвались башмаки. Можно начать?

Он окинул довольным взглядом присутствующих и пытливо посмотрел на Степана Гурченко. Тот одобрительно кивнул головой и пошел к двери, чтобы запереть ее.

В подвале, едва освещенном тусклым огоньком мерцающей лампадки, воцарилась напряженная тишина. Было сильно накурено, душно, пахло гнилью. Но это, казалось, никого не смущало. Затаив дыхание, прислушивались «клиенты» к вдохновенному рассказу незнакомого человека в немецкой форме. Постепенно их напряженные глаза озарялись радостными искорками, когда Илья заговорил о панике, которая царит в войсках, о последних новостях, услышанных по московскому радио. Люди с первых его слов и добрых шуток прониклись к нему доверием, и были благодарны старому Степану Гурченко, который свел их с ним.

Никого не интересовало, кто этот человек и откуда. Всем было ясно, что такие расспросы здесь неуместны. Он поведал им об успешном наступлении Советской Армии, которую все ждут с огромным нетерпением. И каждый понимал, что настало время сделать больше, чем делали до сих пор.