Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа

На сей раз, оказывается, писала дочь Игната Бравца — Люба, которую намеревались в ту пору отправить в Германию на каторгу, и он, Петр Лазутин, «добрый немец», выручил ее. Она теперь обращалась к Илье не только от своего имени, но и от имени отца и многих жителей Ружавки, которые, оказывается, до сих пор хорошо его помнят и с нетерпением ждут в гости, — его, как пишет Люба, «встретят точно родного брата».

Какие чудесные люди! Как хорошо, что судьба свела его в страшные годы войны именно с такими! И волнение охватывало Илью все сильнее, сердце тревожнее билось.

«Добрый день, уважаемый Илья Исаакович! С сердечным приветом обращаются к тебе твои бывшие хозяева Гнат, Даша Архиповна и Люба!

Извини, что будем тебя называть так, как привыкли, — Петром. Петр! Мы очень взволнованы и счастливы, что ты жив. Еще во время войны получили твой треугольничек с адресом полевой почты. Как мы были рады, когда пришла эта весточка! Ответили, как положено, но ответа не получили, не знали, что с тобой и где ты. Часто, очень часто говорили о тебе. Вспоминаем тот счастливый вечер, когда ты нам принес газету (забыла ее название) и мы впервые увидели своего советского бойца на картинке. В погонах. Потом после этого часто приходилось закрывать двери, завешивать окна и читать советские известия с фронтов. А читать такие газеты на оккупированной территории, где свирепствовали фашисты, было смертельно опасно, но и великая для нас честь и радость.

Вспоминали твою отвагу, геройство твое, как ты ночами отправлял партизанам в лес муку, мясо. Все вспоминали. И, думая, что тебя уже нет в живых, желали, чтобы тебе там пухом была земля. Но, оказывается, ты жив! Бессмертный ты у нас!

Тебе, Петр, и нельзя умирать! Столько хорошего ты сделал для людей. Тебе надо жить.

О том, кто ты на самом деле, что ты за человек, подозревали, а потом и сами догадались. Потом о тебе кое-что рассказал мне мой брат, тот учитель, Юрко Миронович — знали, знали и молчали. А вот почему ты, будучи живым и здоровым, позволил себе так долго молчать? Я тебе этого не прощу! Приедешь к нам, я заставлю выпить штрафные — несколько раз по сто грамм подряд — за мир, за нашу встречу, за мужество наших людей, за хорошего доктора Шота Алексеевича. У нас от него есть фото, а вот его самого не слышно: живой он или загордился, не пишет или, может, нет в живых?..

Так вот что, слушай, Петр, всего не опишешь. А от души хочется встретиться с тобой, поговорить обо всем пережитом да и о сегодняшнем. Так что прошу тебя: приезжай, будь добр, к нам в Ружавку.

Ждем, ждем, ждем тебя!

С сердечным приветом к тебе и твоей семье (может, она уже есть у тебя) — Гнат и Даша.

Привет от Мокрени и всех остальных односельчан. Ждем. До скорой встречи!

Писала Люба Бравец, Ружавка».

К Илье стали прибывать письма отовсюду. И он не знал, как выкроить время, чтобы всем ответить. Также не представлял, как выполнит просьбы, — побывать у них в гостях.

Каждый день, возвращаясь с работы домой, он заставал ворох писем, которые трогали его до глубины души своей искренностью, задушевностью, наивностью. Они его радовали, будили в памяти забытое, пережитое и переполняли сердце благодарностью. Помнят! Люди помнят!..

Узнав от Любы, что Петр Лазутин, то бишь Илья, жив, учитель Юрко Бравец тут же написал.

«Здорово, дорогой мой Илья!

Ты себе не представляешь, с каким восторженным волнением я узнал, что ты жив, здоров. Это вызвало во мне вереницу воспоминаний, связанных с черными временами войны и оккупации…

Да, было времечко, будь оно трижды проклято. И, несмотря на это, всем оставшимся в живых приятно вспомнить и это время с чувством гордости и сознания, что не уронили мы чувства собственного достоинства советского человека, хотя это было очень и очень трудно!

По моему личному убеждению и наблюдению, и ты ни капельки не уронил достоинства советского воина и делал все, что было возможно в тех условиях, чтобы приблизить великий день Победы над самым свирепым врагом человечества — фашизмом.

Я втихомолку тебя осуждал еще тогда за твою смелость, граничащую с отчаянием. Чтобы не быть голословным, припоминаю твой поступок на мельнице. Помнишь, как ты, нарушив очередь помола на мельнице, пропустил первыми солдаток. Заявил громогласно: „Их мужья кровь проливают за Родину!“ Ведь ты подвергал себя опасности быть разоблаченным. Не знаю, возможно, был уверен, что на доносы твое начальство не станет обращать внимания, поэтому и вел себя так смело. Вот по незнанию я имел полное право осуждать подобные твои поступки.

О том, что ты не немец, я убедился после того, как по неосторожности процитировал из Котляревского: „Еней був парубок моторний i хлопець хоть куди козак“.

Если помнишь, я тебе посоветовал после этого быть осторожнее в выражениях. Подкрепило это убеждение и сказанное вскользь тобой о Меджибоже…

А вообще, я мечтаю с тобой встретиться. Если тебе позволит время, прошу заехать ко мне в гости).

С искренним уважением Юрко Бравец.

С нетерпением жду подробного ответного письма».

Погруженный в работу, в маленькие и большие заботы, Илья исподволь стал забывать войну, муки и страдания, пройденный им сложный путь. Но все эти письма ворвались в его мирную, спокойную жизнь, как буря, взбудоражили, всколыхнули, и он утратил покой. Письма растравили старые раны, и он совсем позабыл о сне. По ночам вновь стали ему мерещиться кошмары. Они переплелись с веселыми и радостными сновидениями. Перед глазами, словно живые, вставали люди, с которыми сталкивала его судьба в те незабываемые годы. Потянуло в дорогу. Надо ехать. Друзья зовут, ждут, жаждут повидаться, хотят вспомнить былое, потолковать о грядущем… Он и сам мечтает встретиться с ними.

Стояла середина лета, а работы на заводе тьма-тьмущая! Об отпусках и поездках в гости покамест не могло быть и речи, пришлось это отложить на более подходящее время; но друзья Ильи не давали ему покоя, засыпали письмами, звонили, умоляли приехать как можно скорее. И откладывать было невозможно.

Каким-то образом об этих письмах стало известно в цеху. И товарищи тоже стали уговаривать: мол, как же так, люди тебя ждут.

Илья смущался, не поддерживал этого разговора. Но под давлением окружающих набрался мужества и направился к директору на прием.

Данила Петрович, уже пожилой человек, выслушав скромного, обычно веселого и приветливого человека, развел руками:

— Никак не могу тебя, дорогой, отпустить… Сам понимаешь, с планом у нас дела плохи! Какие отпуска теперь могут быть?

Да, конечно, он все отлично понимает. И не пришел бы с подобной просьбой. Но что поделаешь, когда уважительная причина… Хоть бы на недельку съездить…

Вконец смущенный, он нехотя протянул конверты.