Мэри Рено - Александр Македонский. Трилогия (ЛП)

— Если я твой сын, то ты оскорбил мою мать…

Сказал как-то механически, голова была занята другим.

— Ты меня не уговаривай! — Филипп выпятил нижнюю губу. — Я сюда ее вернул ради тебя. Она твоя мать, и я стараюсь об этом помнить… Но ты меня не выводи, тем более при свидетеле!..

Филот чуть шевельнулся у него за спиной и сочувственно кашлянул.

— А теперь слушай меня внимательно, я о деле говорить буду. Первое — я отправляю посла в Карию. Он может отвезти официальное письмо от меня, с отказом от согласия на твою помолвку, и от тебя — с твоим отказом. Или — если писать не станешь — только одно, от меня. Я Пиксодора поздравлю, но скажу, что ты мне не сын. Выбирай сразу. Не хочешь этого?.. Отлично. Тогда второе. Я не требую, чтобы ты контролировал мать, — ты на это не способен, и мне вовсе не нужно, чтобы ты таскал мне все её интриги. Никогда этого не просил, и сейчас не прошу. Но пока ты здесь в Македонии мой наследник — а это только пока я этого хочу, не дольше, — держись подальше от её заговоров. Если снова окажешься замешан в чём-нибудь — можешь убираться туда, где был, и больше не возвращайся, ясно? А чтобы тебе держаться подальше от греха, — те придурки, которых ты так далеко завлёк, поедут искать себе приключений за пределами царства. Сегодня они устраивают свои дела. Когда уберутся — ты сможешь выйти из этой комнаты.

Александр слушал молча. Он давно приучал себя к мысли о пытках, на случай если вдруг захватят живым на войне. Но прежде он думал только о телесных муках.

— Ну? — спросил царь. — Не хочешь узнать, кто это?

— А как ты думаешь?

— Птолемей — не везет мне с сыновьями… Гарпал — хитрая жадная лиса, я мог бы перекупить его, если бы он того стоил… Неарх — пусть его критская родня на него порадуется… Эригий с Лаомедоном…

Филипп не спешил. И смотрел, как белеет лицо Александра. Пусть подождет, пусть помучается… Пора мальчишке понять раз и навсегда, кто здесь хозяин. Пусть подождет.

Как бы ни хотелось Филоту убрать и Гефестиона, — его он в свой список не включил. Не справедливость и не доброта, а какой-то неизлечимый страх удержал тогда его руку. Царь же, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе. Ясно, что для Александра он готов на всё, но с ним, пожалуй, стоит рискнуть. И Олимпии можно досадить этим единственным исключением, и другая польза от него, тоже немаловажно.

— Что касается Гефестиона, сына Аминтора, тут дело особое. — Он снова остановился, а что-то внутри него (то ли презрение, то ли тайная зависть) говорило: «В мире нет никого, к кому я бы мог испытывать нечто подобное». — Ты же не станешь мне говорить, будто он не знал о твоих планах или отказывался участвовать в них?

— Он не хотел, это я его заставил, — тихо сказал Александр, с болью в голосе.

— Вот как?.. Ну что ж… Так или иначе, я принимаю в расчёт, что на его месте он просто не мог не согласиться; и обвинять его нельзя. Ни за то, что согласился, ни за то что не выдал тебя. Поэтому его я от ссылки избавляю, пока. Если он и впредь будет давать тебе хорошие советы — ты его слушай; так будет лучше и для него, и для тебя. Но — перед свидетелем говорю, чтоб ты не вздумал потом спорить, — если ты еще хоть раз окажешься замешан в каком-нибудь заговоре — я буду считать его участником; и по знанию, и по согласию… Я обвиню его перед собранием македонцев и потребую его смерти. Помни.

— Я всё понял. Ты мог обойтись и без свидетеля.

— Прекрасно. Завтра, если друзья твои уберутся, я стражу сниму. А сегодня можешь подумать, как дальше жить. Давно пора.

Он отвернулся. Стражник за дверью взял на караул… Филот, выходя следом, хотел было оглянуться, чтобы показать Александру свою поддержку и возмущение, — но, в результате, так и не посмотрел на него.

Шло время. Александр — он снова был свободен — обнаружил, что людей вокруг него стало гораздо меньше. Быть в моде — это иногда слишком дорогое удовольствие, даже для молодых… Теперь вся мякина отлетела, осталось только полноценное зерно. Он заметил всех, кто остался ему верен, и помнил их до конца жизни.

Через несколько дней его вызвали в малый парадный зал. Сказали только, что царь его ждет.

Филипп сидел на троне. В зале был судейский чиновник, несколько писцов и кучка людей, пришедших с тяжбами и ждавших аудиенции. Не сказав ни слова, царь показал сыну сидение ниже трона и продолжал диктовать письмо.

Александр постоял момент, потом сел. Филипп окликнул стражу у дверей:

— Пусть введут!

Четверо охранников ввели Феттала, в кандалах. Двигался он неуклюже, волоча ноги, скованные железом. Запястья под браслетами кровоточили. Он был небрит и нечесан, но голову держал высоко; и поклонился царю не более почтительно, чем если бы был здесь гостем сейчас. Александру поклонился точно так же; и никакого упрека во взгляде.

— Ну вот ты и здесь, — угрюмо сказал царь. — Если бы ты был порядочным человеком, то приехал бы отчитаться о своей миссии, верно?.. А был бы умным — убрался бы куда-нибудь подальше Коринфа, а?

Феттал чуть наклонил голову.

— Наверно ты прав, царь. Но у меня контракт в Коринфе, а я привык свои контракты выполнять.

— Жаль, устроители твои разочарованы будут, но выступать ты будешь в Пелле. Один. И это твоё последнее представление будет.

Александр встал. Все смотрели на него; теперь стало понятно, зачем его позвали.

— Да-да, — сказал царь. — Пусть Феттал на тебя поглядит. Это ты виноват в его смерти.

— Но он же человек искусства, человек Диониса!.. — Голос Александра звенел. — Он же священен… Неприкосновенен!..

— Вот пусть бы и занимался своим искусством…

Филипп кивнул судейскому, тот начал что-то писать.

— Он фессалиец!.. — напомнил Александр.

— Он уже двадцать лет афинский гражданин. И действовал как мой враг после подписания мира. Так что нет у него никаких прав, и он это прекрасно знает.

Феттал слегка качнул головой, глядя на Александра, но тот не сводил глаз с царя.

— Если воздать ему по заслугам, то завтра его повесят, — сказал царь. — А если хочет помилования — придется просить у меня… И тебе тоже придется!

Александр стоял окаменев, дыхание перехватило. Все глаза были устремлены на него

.

Он сделал шаг к трону…

Феттал с лязгом выдвинул ногу вперед и встал в героическую, мужественную позу, которой так восхищалась публика. Теперь все смотрели только на него.

— Нет уж, позволь мне самому ответить за всё! Посол не должен превышать своих полномочий, а я в Карии был слишком навязчив… Что же касается до выступления в мою защиту, вместо сына твоего я призываю Софокла. Слушай.

Он вытянул вперед обе руки в классическом жесте, который очень кстати обнажил его раны. Вокруг раздался тихий потрясенный шепот. У Феттала было больше лавровых венков, чем у любого олимпийского победителя; его имя знали все греки, даже и те, кто никогда не видел театра… Он заговорил звучным голосом, который мог бы дойти и до двадцатитысячной аудитории, но теперь был приглушен соответственно помещению.