Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Она попятилась к дому, и тут же раскатистый близкий выстрел бросил ее грудью на перевитую ботву гряд. Тут же, ответом, бабахнул недалекий взрыв. Стал слышен лязг гусениц и перерывистый рев мотора.

— Панцер!.. — дернулся немец и, тяжело перевалившись на другой бок, потянулся дрожащими пальцами к автомату.

Нюрочка метнулась к сеням. У дверей ее подтолкнул в спину новый, еще более близкий выстрел танковой пушки, такой близкий, что зазвенело в ушах.

— По Новосильской идут! — еле переводя дух, собираясь снова куда-то исчезнуть, крикнул Вовка. За его нестриженой головой — Костька, такой же возбужденный, глаза на месте не удержать.

— Сами видели? — нетерпеливо, и веря и не веря, спросила Нюрочка.

— Пацаны сказали. Все туда бегут!..

Нюрочка заскочила в комнату, передала новость Ксении. Та поднялась — лежала поверх всего на кровати; отстраняя на перевязи больную руку, оправила юбку.

— И я пойду…

— Пойдешь?

— Все пойдем… Пусть твои Ленку возьмут, скажи им… И пусть догоняют…

— Да уж они-то вон, на выходе!..

…Ближе к Новосильской — все больше народу, откуда только взялся: женщины, старики безногие на деревяшках и больше всего пацанвы. Все спешат, у всех глаза не на месте от ожидания, от напряжения души.

— Союзники, говорят… С погонами…

— Ахти, с погонами!..

— Ага…

— Американцы…

— Или англичане…

— Второй фронт… Они тоже… В листовках было…

— Господи! А наши?

— Чего наши?

— А наши-то?

— И наши должны… Может, прямо с ими и они… Тепере всё, назад закрутилось, тепере жми — и всё…

Ксения слушала, что ловило ухо, и торопилась… Вот еще переулок, вот развалины старой бакалейной лавки Булатниковых, а вот и бугристая мостовая Новосильской…

С горки, из-за поворота, откуда до войны со скрежетом и звоном выносился долго ожидаемый трамвай, гулким шагом спускалась воинская часть. В голове колонны, широко размахивая руками, шагали офицеры: один впереди всех, чуть поодаль за ним еще двое. Звания их было не определить: форма была не русская, на плечах погоны.

— Американцы…

Офицеры старались ставить ногу прямо, топали четко, командир коротко повертывал голову, проверяя, как держится равнение. Еще тверже топали солдаты с автоматами на груди и вещмешками за спиной, плечи их тоже были заняты погонами.

— Союзники…

Кажется, все звуки забивал хрумкий твердый топ, все слушали только его да острую отдачу в груди. Но из молчаливого строя неожиданно вырвался голос:

— Здорово, женщины! Граждане!..

Вздрогнувшая панель отозвалась:

— Понимают!..

— Рота-а! — вдруг громко выдохнул не сбивавший шага, но незаметно как успевший отклониться в сторону командир. — На месте-е!..

Топот усилился и затвердел.

— Стой!.. Ать, два!..

Командир снял пилотку и сказал потише:

— Вольно!.. Р-разойдись!..

— Русские! Наши!..

— А погоны?

— Дак это… Ввели. Приказом. Теперь все будут носить… Наша дивизия первая получила… Или вторая…

— А мы-то! Думали, союзники…

— Они еще собираются…

— Наши! Наши!.. Мамочка моя родная…

— А чего реветь?.. Радоваться надо!

Ограждая перевязь ладошкой, Ксения стояла в толпе; не утирая слез, не чувствуя их, искала что-то в обветренных, покрытых пылью лицах солдат, задымивших «козьими ножками», начавших развязывать вещмешки…

Куда делся с огорода раненый немец, трудно было себе представить. Но, видно, все же уполз — промятый в ботве след шел до соседей. И автомат его и каска, и — главное — ранец так и остались лежать в межах. Все это ребята перенесли в хату, автомат и каску спрятали за бочкой в сенях, ранец затащили в комнату. В нем оказалась пара нестираного, но хорошего качества — трикотажного — белья, две пачки галет и две банки консервов, упакованный в слюду хлеб, сахар, кожаная туалетная коробка, в которой были уложены и безопасная бритва, и помазок, и мыльница с духовым мылом, и зубная щетка. Кроме этого, еще раскладная карманная печка, раздвигаемая как маленькая игрушечная кроватка, и к ней упаковка белых кусочков сухого спирта, которые горели после поджога несколько минут; книжка, похожая на молитвенник; пачка писем.

Письма, кроме одного, с красивой новогодней открыткой, сожгли при первой же растопке тагана. А оставленное долго пылилось у Нюрочки над верхним припечком, пока кто-то не сжег или не выкинул его совсем. До того чтоб перевесть открытку, как поначалу собирались ребята, дело у них так и не дошло.

Солдатскую еду и вещи Нюрочка приняла как в награду за рисковый выход к нему, когда он просил воды и был безо всяких сил.

— А что, ведь мог и убить, — повторила она несколько раз, когда все вместе занимались ранцем, раскладывали на столе нечаянное обретение.

В центре города самое оживленное место — у взорванного моста. Рядом с рухнувшими в воду фермами саперы возводят новые, деревянные. Сотни людей копошатся на спусках, стук топоров не смолкает ни днем, ни ночью. Временную переправу — понтонную — наладили быстро, но это не замена мосту. Плакаты около стройки обещают, что она будет закончена к годовщине Октября, в это не очень верится. Хотя солдаты — это такой народ, они все могут. Специалисты обследуют и переломившийся в двух местах, уткнувшийся пролетами в дно реки огромный железнодорожный мост, тут, конечно, дел будет побольше. Даже трудно вообразить, чтобы такую громадину можно было вообще стронуть с места или поднять на быки.

У моста недавно встретился Ленчик Стебаков.

— Савёла! Агап! — крикнул как обрадованный. — как? — и потер рукою спину.

На плечах немецкий френч без погон с половиной пуговиц, рожа как всегда занозистая.

Сказать бы ему пару ласковых, да ладно… Костька с Вовкой и отзываться не стали. А Ленчик тут же к саперам стал подлизываться, чинарик маклачить.

На расчистку взорванных, разбитых бомбами и снарядами зданий мобилизовано все население. На некоторых развалинах окруженные редкой цепью охраны работают пленные. Небольшая колонна их, грязных, тощих, молчаливых, — может, им просто запрещено разговаривать? — каждое утро приходит к вокзалу. Так же молча, не обмениваясь ни словом, немцы работают: плотно облепив кусок рельса, еле несут его к штабелю, выбирают из мусора целые кирпичи и половинки и складывают в ряды, идут с носилками. Изредка поворачивают голову в сторону любопытных, подолгу смотрят, глаза в глаза, не мигая, не меняя выражения лиц.

Так же вот один из них несколько секунд не отрывал взгляда от Костьки, словно силился что-то вспомнить, и, не доверяя себе, ждал ответного знака. Костька оцепенел от его водянистых глаз, а потом, когда сверкнула догадка, не мог слюну сглотнуть от волнения и непонятной тревоги.

— Вовка! — ворвался он домой, пугая криком игравшую на полу сестру. — Хуго видел!.. Зуб даю!..