Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Вовка глядел не понимая.

— Ну, немца, что у нас стоял!.. Денщика!..

— Где? — Вовка тоже пыхнул как бумага.

— На станции, кирпичи разбирает…

Через минуту они уже гнали к вокзалу. Ленку тащили на закорках, по очереди, — своими ногами она все равно не справлялась.

Сивого немца среди занятых медленным делом пленных отыскали не сразу, — он перешел на другой участок. Но наконец мелькнула его рваная, осевшая по самые уши пилотка, потом он оказался совсем недалеко.

— Эй! — срывающимся голосом крикнул Костька.

— Хуго! — позвал и Вовка.

Немец поднял голову и огляделся, точно хотел увидеть того, кому кричали подошедшие. Костька поманил его:

— Хуго!..

— А ну, подальше! — крикнул сидевший неподалеку охранник. Он даже не привстал с тумбы.

— Дядь, этот немец жил у нас! — двинулся к нему Вовка.

— А ну, давай отсюда! — пригрозил конвойный, выпрямляясь. — Кто жил? — Он поглядел на приблизившегося пленного. — Этот?

Немец пожал плечами, продолжая непонимающе, тупо смотреть на подозвавших его людей.

— Этот? — повторил охранник.

Лицо пленного заросло редкой рыжей щетиной, потемнелой на впалых, глубоко провалившихся щеках. Белесые пучки на выступающих надбровьях прикрывали неподвижные, какие-то расплывчатые, мутные глаза — без цвета, словно и без жизни. Но нет, что-то вроде колыхнулось в них: немец сморщил лоб и вгляделся в лицо того, кто только что манил его ладошкой… Потом открыл рот и приложил к губам два грязных пальца.

— Табак… — шевельнул он обметанными серым налетом губами.

Это был не Хуго. Тот был крепче в кости, осадистей, шире лицом. Или нет, не шире, а как-то круглее…

И конечно, — зубы… Зубы у Хуго были, как у лошади, — так говорил о них Вовка, когда Ехимов денщик скалился в хорошем настроении. Но зубы можно было и потерять… Не в них было дело. Дело было в том, что и Вовка поначалу принял этого старика за постояльца; пусть прибитого, опустившегося, заросшего грязью, но — не Хуго… Что-то было в них похожим.

— Хуго… — Костька повторил это, думая уже не о пленном, который успел опустить пальцы и раскрыть рот, обнажив голые десны, а о том крепыше солдате, что каждое утро чистил до блеска свои и Ехимовы сапоги у них на кухне и всякий раз после этого долго мыл сильные, покрытые светлыми волосами руки.

Между тем пленный снова поднес грязные пальцы ко рту, но другим способом, щепоткой, и просипел:

— Эссен… Табак…

— А ну иди! — Солдат-охранник поднял штык. — Работай иди! Табак ему, а?.. Научился! — Он повернулся к ребятам — Ну, что, не он? Не ваш фриц?

Они отрицательно замотали головами, солдат засмеялся:

— Да я понял…

Солнце вечерами стало краснеть, ежиться, закатные лучи его тускло обливали стены и крыши холодным огнем, зажигали ответным пламенем промытые окна, которые сохранили стекло. Плавились понизу над раскаленной светло-золотой кромкой горизонта далекие облака, предвещая ведренный день после ночи. Такие алые закаты наступали с началом учебы, они и радовали, и тревожили, наполняли неясным ознобом душу, заставляли молчать, затаивая дыхание.

— Смотри, — как давно это не делал, показал Костька Вовке. — Здорово, а?

Тот кивнул. Огромные светлые облака застыли над краем неба, рдяная полоса слабела, истончалась.

— Завтра — во будет денек!..

— Ага…

Они подходили к дому, несли за пазухой по целой бутылке боярышника, набранного в посадках. Еще больше его было съедено. До школьных дней было далеко: объявили, что занятия начнутся с первого или даже с седьмого ноября, в день великого праздника. Всем, кто пойдет учиться, нужно приготовить табуретку и стол на двоих, а еще раньше принести в построенный возле школы барак хоть какие-нибудь стекла.

Кое-что уже было приготовлено, например, две табуретки, на которых заранее, каждый на своей доставшейся, Костька с Вовкой вырезали снизу первые буквы имени и фамилии — так мать велела.

— Опять попадет, — мрачно сказал Вовка, поглядывая на красивые — всегда красивые в эту пору, война не война, — облака, которые уже совершенно расплющили красную полоску на границе неба.

— Ты думаешь, сколько сейчас? — стал прикидывать Костька.

— Мои стоят, — скривился Вовка, прикладывая к уху пустую руку.

— Попадет. Я тебе говорил: давай сначала воды натаскаем…

Около дома их нагнала возвращавшаяся со смены Нюрочка.

— Ребята!.. Костя!.. — она была в крайнем возбуждении. — Мать дома, да?

Не успев получить ответа, вбежала в хату.

— Ксюша!

Ксения стирала, — одноруко, приучая потихоньку и подживавшую правую. Отвела с лица россыпь волос, выпрямилась, сердито не замечая сыновей.

— Ксюша!.. — Нюрочка словно не могла слова сказать.

— Ну? Что? Нюра?!

Та оперлась обо что-то и заплакала.

— Нюра!

— Ксюша… Счас мужиков видела с паровозного… Что эшелоны угоняли…

— Да что ты!

— Они наших видели — и Федора, и Колю твово…

— Когда? Видели?! Когда видели?!

— И тогда, и потом… Уже после… И другие видели… Скворцов вот, говорят… К нему надо сходить.

Ксения быстро наклонилась и вытерла подолом потное лицо. Первая устремилась к выходу.

— Нюра, ну чего ты?!

— Я счас, счас… — Нюрочка как-то медленно, бессильно вытирала глаза. Потом зачем-то огляделась, поправила табуретку у стола.

— Нюра!.. Да что ты там!..

— Иду, иду…

— А где он живет-то?

Нюрочка вышла, она все еще дышала тяжело, округляла губы при выдохе. На выдохе и отозвалась:

— Скворцов-то?

— Да…

— Найдем, Ксюша, найдем, милая. Погоди, дай продышусь…

Ксения, облизывая в минуту высохшие губы, тряхнула откинутой головой, отвела с висков волосы…

Пора же, мати, жито жати,

Ох, и колосок налился.

Колосок налился!

Пора же, мати, дочку дати,

Ох, и голосок сменился.

ак и в первый раз, Ольга приехала неожиданно. Было очень рано: по улицам города потекли только первые, еще неторопливые ручейки рабочего люда, и от остывшего за ночь асфальта веяло влажной прохладой — поливальные машины успели окатить мостовые.

Неторопливо двигаясь, Ольга по ясной примете нашла знакомый переулок. Приметой были несколько огромных деревьев — тополей, росших на этой земле, видимо, задолго до того, как поблизости поднялись прямые коробки панельных домов. Деревья стояли не в ряд, кучкой, и для них в асфальте тротуара были оставлены круговые пустоты чуть пошире крепких, толстых стволов.

Постояв чуток у подъезда, а потом и ка этаже, у самой двери, за которой не слышалось ни звука, Ольга позвонила. Михаил с Лидой стояли уже в прихожей, застегивали, как говорится, последние пуговицы, когда вдруг коротко звякнул звонок. Лида даже вздрогнула, — это было похоже на вскрик у самого уха. А Михаил опять, уже твердо, решил про себя: «Завтра же сменю этот чертов гудок».