Алим Кешоков - Долина белых ягнят

— Погас свет в моих глазах. — Казалось, Данизат выдыхает воздуху больше, чем надо для таких скупых слов. — Земля позвала в свои глубины отца и сына. Мой Чока перед дорогой. Нет конца у этой дороги, как нет конца и моему горю. Мой Чока уходит от меня! Смотрите, люди, какое белое лицо у него. Сама луна. Потому что совесть его чиста! Разве он погиб? Мой сын жив. Сегодня не траурный день. Сегодня его свадьба. Перестань, Хабиба, не плачь. Сегодня мы с тобой породнились, Апчара! Дочь моя, иди — я обниму тебя. О свадебном дне мечтал и мой старик. Ждал Бекан, не дождался. Не успела и я передать тебе огонь в моем очаге. Ты должна была стать держательницей этого огня, продолжением рода. Но война распорядилась иначе. Она вывернула наши судьбы наизнанку. Сколько бед и горя терпит земля, но не прогибается, не колеблется, стоит, как стояла века. — Данизат затихла, пошатнулась, сделала шаг вперед и остановилась, словно под ней качнулась земля. Выбившиеся из-под черного платка седые пряди волос стали еще белее от снежинок. — Материнское спасибо вам, красные воины. Спасибо за честь, что вы оказали сыну моему. Чока, мой единственный! Ты уезжаешь со двора на пушке, ты едешь в бой бить врага, едешь на фронт мстить за всех матерей, за вдовьи слезы, за кровь братьев. О горестная я! Почему не я несу знамя перед тобой, почему не мне досталась пуля, что оборвала твою жизнь, почему не я шагнула первой в могилу…

К Данизат подошла Хабиба:

— Хватит, Данизат. Слишком много у нас боли, чтобы выразить ее словами. Не терзай ни себя, ни нас. Два месяца враг сеял смерть на нашей земле. Никакой жизни не хватит, чтобы оплакивать погибших.

Процессия двинулась к кладбищу. До аульских могил, до аульских предков было недалеко. За высокой каменной оградой гнулись деревья, отяжеленные инеем и свежевыпавшим снегом. Несколько мужчин заканчивали рыть могилу, углубляли, ровняли ее, расширяли нишу в стенке могилы, куда поставят гроб. Женщинам не полагалось заходить на кладбище, и они столпились у входа. Грузовик, тащивший пушку с гробом по снежной целине, надсадно ревел и заглушал плач. За пушкой шли бойцы Локотоша.

Галки, уже усевшиеся на высоких тополях, всполошились и загалдели, особенно когда грохнули три орудийных залпа — последняя воинская почесть Чоке Мутаеву.

Отсалютовав, бойцы уселись в кузове. Локотош начал прощаться. Подошел к Данизат, обнял ее за вздрагивающие плечи, прислонился щекой к щеке, молча, не пытаясь искать слов утешения. Затем он подошел к Хабибе, взяв в свои обе руки ее маленькую, крепкую, шершавую, неразлучную с трудом руку. Апчара наблюдала. Ей показалось, что Локотош что-то хочет сказать матери, но он ничего не сказал. Подошел Локотош и к самой Апчаре.

— Я тебе напишу…

Апчара ничего не ответила. Грузовик, ревя, еще раз пропахал снежную целину, выбрался на шоссе и вскоре исчез в густеющих зимних сумерках. Локотош торопился догнать свой полк. Кажется, ему предстояла еще одна встреча с Якубом Бештоевым, но уже на допросе предателя.

В сумерках слышно было, как приглушенно, но все же явственно шумит притихший, местами скованный льдом, но живой Чопрак. То натыкаясь на крутые излучины, то выпрямляясь в широком русле, река ждет весну, чтобы снова заполнить свои берега. Тогда Чопрак опять покажет себя, наполнив шумом и грохотом все ущелье, как гремел и шумел он в прошлую весну, когда Апчара впервые вышла на его берега в Долине белых ягнят, вышла в жизнь, на самостоятельную дорогу. Конечно, в начале января Чопрак не тот, каким бывает весной, но он помнит все, что происходит на его берегах, как помнят об этом люди.

Год назад, в такие же зимние дни, Апчара со своими подружками хлопотала о новогодней елке для детворы. На этот раз девочки заботились не о нарядах и о маскарадных костюмах. После радостных сообщений о победе наших войск под Москвой старшеклассники хотели зажечь новогодние елки. Тысяча лет прошло с тех пор!

Первые дни января, лес в зимнем убранстве, никто еще не сказал Апчаре: «С Новым годом, с новым счастьем». Пусть так. Люди заняты своим горем. Но каждый, в ком еще бьется сердце, чьи глаза еще могут плакать, а губы радоваться, знает, что Новый год наступил. На обожженных войной ладонях он принес горячие угли, чтобы люди снова разожгли свои очаги, чтобы в каждом доме стало тепло и светло.

Разожги, Апчара, и ты огонь в своем очаге. Я приду к тебе греться, слушать твой печальный рассказ…

Перевод Вл. Солоухина

Над пароконной линейкой, с гулом катившей по неширокой разбитой дороге, поднимались облака рыжеватой пыли, и, лениво клубясь над яркой придорожной травой, повисали в воздухе. Могучие горные вершины переходили на зимнюю форму одежды — облачались в ослепительно белые бешметы; те, что пониже, пока лишь слегка припорошило снегом. Осень роскошествовала в долине. Солнечные склоны стали багряными. Внизу преобладал золотисто-коричневый грушевый цвет. У самого подножия гор стаи журавлей важно бродили среди зарослей барбариса и шиповника. Река Чопрак, заглушая стук колес, подбегала к самой дороге, временами сужая ее до узенькой тропки и как бы доказывая тем самым, что она — единственная хозяйка долины. Вода в Чопраке заметно спала, посветлела, но привычно шумела на перекатах и в теснинах, когда ее сжимали поросшие мхом и кустарником крутые скалы. Хорошо, что в эту пору реку можно переезжать вброд: при отсутствии мостов она доставила бы немало хлопот…

На линейке ехал бывший полковой комиссар Доти Кошроков. Звания этого — комиссар — в армии давно уже не было, но к Кошрокову оно прилепилось накрепко. Комиссар — и всё. Китель с погонами, на груди — ордена и медали. Года три назад Доти на фронте называли «комиссар-смертник»: он призывал товарищей умереть в бою, прихватив с собой с десяток вражеских жизней. Теперь Кошрокову придется налаживать мирное бытие, поднимать из руин хозяйство, внушать людям веру в завтрашний день. «Будь благословен грушевый цвет», — думает Доти, ибо он знает: для кабардинцев грушевый цвет — символ зрелости плодов, благополучия, радостного мирного труда.

Раненый комиссар ни на минуту не терял, впрочем, надежды вернуться в строй.

На предложение Зулькарнея Кулова, секретаря обкома, отправиться в длительную командировку в качестве уполномоченного по хлебу он согласился прежде всего потому, что надеялся потом доказать медицинской комиссии, будто самая трудная горная дорога, самые тяжелые полевые условия ему нипочем. Сейчас он глядел на подернутые синей дымкой скалы, на высокогорные сосновые леса и вспоминал рассказ Кулова о бедняках-лесозаготовителях. Не зная, где взять лес для строительства и восстановления школ, больниц, клубов, люди пошли на крайнюю меру. В один прекрасный день десятки лесорубов начали подъем к вершинам. Внизу остались подводы, лошади, шалаши. Лесорубы намеревались рубить лес на отвесных скалах, как горцы в старину иногда косили сено. Человек привязывал себя к дереву или выступу скалы, другой, намотав веревку на руку, понемногу отпускал ее, давая напарнику возможность косить на весу, раскачиваясь над землей, как маятник. Лесорубы валили деревья, сбрасывали их вниз, а Чопрак, подхватив, уносил лес туда, где его можно было выбрать из воды. Поначалу все шло нормально. Освоив непривычное ремесло, люди осмелели: подняли наверх лошадей, подводы. И тут случилась беда. Снежная лавина, озлившись на нарушителей заоблачной тишины, сорвалась вниз, положив всему конец… Нелегкое это дело — восстанавливать народное хозяйство.