Алим Кешоков - Долина белых ягнят

Почетному гостю, видимо, предстояло разломать ее в соответствии с ритуалом. Со двора доносились шумные возгласы, музыка и голосок Нарчо, захмелевшего от комплиментов.

— Не споют ли девушки? — попросил Кошроков, давно не слышавший народных песен.

— О, у нас есть отменные певицы, — охотно отозвался Аслан. — Я их сейчас позову.

— Как, тамада? — спросил Чоров, полагая, что Цухмар покачает головой: «рано еще». Но старик неожиданно согласился:

— Песня — первая гостья на свадьбе.

— Тогда по одной до песен. Нет возражений? — Чоров наполнил чарки. — Подкрепим силы, да и продрогли мы во дворе. Кому что — говорите: вино, водку, коньяк?

— Наливай, — смеялась Апчара. — Мужчинам коньяк, нам — вино.

И тут заговорила Кураца.

— Если разрешите, я скажу два слова. — Она ни на кого не смотрела и лишь теребила кончик шелкового платка, которым была повязана ее голова. Губы ее дрожали. — Аслан прав. Слово должно быть точным. И мысль, которую оно выражает, тоже пусть будет точной и справедливой. Товарищ Чоров говорил о необходимости жертв, о последнем куске хлеба. Дескать, отдай этот кусок фронтовику, и ты приблизишь час победы. — Кураце было трудно говорить, она и смущалась, и сердилась одновременно, и старалась не выказать давней нелюбви к Чорову. — Мы ли таим кусок хлеба? Видели, кого у нас на заводе мы зовем рабочими? Мальчишек. Девчонок. Стариков. Они и землекопы, и формовщики, и машинисты, и истопники, и экспедиторы, и коногоны. Что они едят? Сколько раз на дню случается с кем-нибудь голодный обморок? Апчара знает — у нас есть навес, куда ставят бутылки. Принесет с собой работница пол-литра молока — сыта, есть силы трудиться целый день. Но нередко они приходят с бутылкой воды. Весной ты, товарищ Чоров, чуть не лишил детей наших работниц молока. А это уже было бы не жертвой во имя фронта, а жестоким безрассудством. Дети должны вырасти, они — будущее народа. А у них живот к позвоночнику присох… — Кураца не выдержала и расплакалась.

— Ну хватит. Ты на свадьбе. Нечего омрачать чужое торжество. — Апчара обняла Курацу за плечи, привлекла к себе. — Ты не на пленуме, не на активе, хотя, впрочем, на пленумах из тебя слова не вытянешь. Все всё поняли. Только одно неясно — за кого ты предлагаешь пить?

— За рабочий коллектив завода! — нашелся Аслан и вышел, вспомнив про обещанных им певиц.

— Что наболело, то и сказала.

Кошроков ничего этого прежде не знал. Он понимал, что и в тылу живется нелегко, но чтобы от голода падали — не представлял себе.

— Да, мы не только кровью солдат завоевываем победу, — мы ее выстрадали всем народом, — задумчиво и печально произнес он. — Долгожданная победа станет лучшим памятником тем, кто за нее погиб, наградой всем, кто пролил кровь, кто трудился ради нее. Я поднимаю чарку за рабочих, колхозников, за ребятишек, чье детство исковеркала война. Вы видели их сейчас, видели Нарчо. Как они хотят казаться взрослыми! Да они и так взрослые — столько пережить… За их мирное, безмятежное будущее!

Чоров хотел что-то сказать, но в это время в комнату вошли три девушки в сопровождении Аслана и гармонистки.

— Внимание, песня!

— Про войну! Спойте ту, что поете в поле, — просил Батырбек.

— Спойте про войну, — попросил и Цухмар.

Девушки перешептывались, решая, с чего начать. Тем временем в дверь протиснулся раскрасневшийся и озабоченный Нарчо с листком бумаги в руках. Комиссар удивился:

— Ординарец, ты не спишь до сих пор?

Вместо ответа Нарчо протянул своему директору листок бумаги:

— Телефонограмма. Из сельсовета принесли. Я расписался.

Звонил Кошрокову бухгалтер — единственный, кто остался на конзаводе. Он сообщал, что получен наряд на три десятка кобылиц для завода. Так как срок наряда истекал, то бухгалтер счел необходимым немедленно поставить об этом в известность директора. Не получишь вовремя маточное поголовье, — потом когда еще удастся добиться его снова.

Девушки запели старинную народную песню про Адиюх. Юный джигит усадил в седло любимую, сам сел сзади и повез невесту в свой дом. Джигит пел об Адиюх, о высоком небе, в котором отныне засияет еще одна звезда — его любовь. Всадник не спешил — хотел насладиться дорогой счастья. Вдруг из лесной чащи выскочил зверь. Лошадь от испуга шарахнулась в сторону, и влюбленный выронил из рук свою судьбу. Девушка ударилась головой о камень и скончалась на руках жениха. И он в отчаянии запел песню о безграничном горе, превратившем день в ночь, дорогу радости в дорогу печали. Песня заканчивалась словами о том, что неразделимы счастье и горе в жизни, что они — лезвия одного кинжала.

Цухмар, эту песню слышавший, может быть, не одну сотню раз, ласково похвалил девушек. Теперь зазвучала песня о войне. «В степях Украины лежат кости наших женихов», — печально пели девушки. По щекам гармонистки текли слезы, она не могла их вытереть…

Кураца сидела с поникшей головой и тоже плакала, Кошроков и Апчара понимали ее. Казалось, песня сложена об Аслануко, погибшем на Дону. Громко застонав, Кураца вдруг сорвалась с места и выбежала за дверь.

— Хватит. Тут не плакальщицы собрались. Тут свадьба, и нечего расстраивать людей. — Чоров хотел прервать песню, но остальные запротестовали.

— Пусть поют! — первой воскликнула Апчара.

— Не мешай. Это не простая песня, это гыбза — горькая песня невест, оставшихся без женихов. — Кошроков сам еле сдерживал слезы, вспоминая Сальские степи. О, сколько близких и родных осталось там! Скоро война кончится, дни ее сочтены. Но еще немало жизней будет принесено ей в жертву…

Девушки, кончив петь, собрались уйти, но тамада остановил их:

— Подождите, голубки мои. Растревожили вы сердца, души растравили, да так, что мы не сдержали слез. Это неплохо. Дай бог, чтобы плакали только от песен. — Цухмар обратился к виночерпию, надвинувшему на глаза папаху, чтобы не были видны его мокрые глаза. — Налей-ка девушкам по чарочке.

— А ты, Чарочка-Апчарочка, угости их чем-нибудь вкусным, — добавил Доти Матович. — Хорошо они поют. Я не слышал этой песни. Кто ее сложил? Кто этот безымянный певец народного горя?

— Это песня горьких лет, — проговорил Аслан. — Теперь возникнут иные песни, радостные, победные. Скоро война остановится там, откуда она двинулась на нас. А ее зачинатели запоют «шишхаег» — плач над конской гривой. Хорошо смоется тот, кто смеется последним.

— А существует песня о Нацдивизии? — спросил комиссар.

— Я не слышала, — призналась Апчара. — Может быть, где-нибудь поют, но до нас не дошла. Песня, она как распространяется? Где-то сочинят, и песня начинает ходить от фермы к ферме, от аула к аулу.

— Нет, — убежденно сказал директор школы. — Песни о Нацдивизии нет, хотя Нацдивизия — это незаживающая рана народа.