Алим Кешоков - Долина белых ягнят

Из кабинета вышел гитлеровский офицер и, сверкнув стеклами больших очков, отыскал среди перепуганных людей нужного ему человека:

— Шаругоф?

— Здесь! — встал по стойке «смирно» единственный пленный, которого ничуть не волновало происходящее.

— Пошли.

Шаругов послушно двинулся за офицером к выходу из домика. Каскул вспомнил, что конокрады, когда им надо было уничтожить фамильное тавро на украденном коне, варили мамалыгу из ячменной муки и прикладывали к тавру горячую кашу. Как ни брыкался конь, мамалыгу держали на тавре, пока она не остынет. На том месте, где был выжжен знак, сходила кожа. Зарубцуется рана — веди коня продавать. Каскулу стало не по себе, он боялся не столько того, что ему вырежут на лице или на плече фашистский знак, сколько того, что от него потом будет трудно избавиться. А с тавром гитлеровцев он жить не будет, наложит на себя руки.

Снова отворилась дверь, из комнаты пахнуло спиртом, и немец выкрикнул:

— Каскул!

Переступая порог, он споткнулся и чуть не растянулся на полу, где были разбросаны окровавленные тампоны. Это рассмешило присутствующих.

— О, я вижу, ты ошн торопится. — Начальник лагеря смотрел на Каскула холодными серыми глазами, в которых еле заметно искрилась ирония, — Не надо торопиться. У тебя впереди служба. Ошн хорош служба. Ты будешь ошн доволен. — Офицер, сидевший за столом рядом с начальником, кивнул головой в сторону врача. Каскул повернулся. Врач тщательно осмотрел его, потрогал шрамы на пояснице, на руке, словно лошади, заглянул в рот, в ноздри, заставил присесть, привстать и пощупал пульс.

— Годен.

Каскул продолжал с тревогой смотреть на врача, полагая, что главная опасность исходит от него. А тот невозмутимо перебирал инструменты в своем саквояже. Возможно, это был способ психологического воздействия на «пациента».

Сидевший за столом очкарик сухо и твердо произнес:

— Выбирай. Школа парашютистов на три месяца, потом будешь выполнять задания командования, или в яму… На размышление одна минута. Никаких вопросов.

Мозг Каскула отказывался работать. Школа парашютистов! Это значит — служить немцам, заклятым врагам. Но деваться некуда. Что ж, он сделает выбор. И Каскул прохрипел:

— Иду.

— В яму или в разведшколу?

Каскул напряг все силы.

— В разведшколу.

Что было дальше, он не помнит. Помнит лишь грохот у силосной ямы, когда его вели мимо нее в сарай; там собирали давших согласие перейти к немцам. «Это и моя пуля, — подумал он тогда, — была бы моей, не стань я предателем». И все же слово «предатель» Каскул не мог целиком отнести к себе. Он еще надеялся как-то ускользнуть от фашистов. На три месяца продлить себе жизнь — значит, попытаться найти пути и способы борьбы. Аллах не установил поощрительных премий для тех, кто прежде других сойдет в преисподнюю через силосную яму…

— Вот вся моя история, — помолчав, тихо вымолвил Каскул. — Теперь ты все обо мне знаешь. Хочешь — расскажи Бахову. Мне все равно. Одно у меня утешение: не разжигал я костров для высадки десанта. А десант из кавказцев разных национальностей должен был поднять восстание в горах и отвлечь войска Красной Армии на борьбу с ними. Могла завариться такая каша…

— Согласен. Но рассказывать об этом я не буду.

— Не поверят или не хочешь доносить на меня?

— Могут быть вопросы, на которые я сам не смогу ответить. Но не это главное. Для тебя в сто раз лучше будет, если ты сам явишься в НКВД с повинной. Можешь даже не ехать к Бахову: здесь тоже есть куда пойти…

Каскул ничего не ответил и поднялся. Вместе с ним вышел и Айтек. О чем они говорили во дворе, пока Каскул отвязывал своего коня, не слышал никто.

Когда рано утром Нарчо протер заспанные глаза, в комнате снова не было никого, кроме Гоши и козы; она развалилась на охапке травы, вывалив тугое розовое вымя, полное молока. Нарчо мигом вскочил и, ежась от холода, побежал к конюшням чистить лошадей. Вернувшись в дом, он застал Айтека.

— Приехал генерал. — Айтек не мог скрыть волнения. — Сейчас нас примет. — Он успел побриться и вычистить сапоги.

Новость нисколько не обрадовала Нарчо. После всего, что он вчера услышал от завхоза, ни на что хорошее надеяться не приходилось.

— Джигиты, пожалте сюда. Генерал хочет вас побачить, — добродушно сказал старый конюх, когда Айтек и Нарчо появились у конторы. — Может, и уломаете батьку. Он строг, да сердце у него доброе.

— Это вы с нарядом приехали? — встретил их вопросом светловолосый плотный мужчина лет пятидесяти с лишком. Он был в добротной, на козьем меху, телогрейке, сапогах со шпорами. Рядом с ними шпоры бедного Нарчо, поржавевшие и облупившиеся, выглядели просто смешно.

— Так точно, товарищ генерал. И письмо вам привезли. Разрешите передать?

— От кого письмо?

— От директора нашего конзавода, бывшего полкового комиссара товарища Кошрокова.

Генерал, конечно, был намерен без промедления выдворить нежданных гостей с пустыми руками. Но при последних словах Айтека лицо его дрогнуло, просветлело. Большими белыми руками он торопливо разорвал конверт.

— От Доти Матовича? Стало быть, жив! — Антон Федорович (так звали директора) рылся в карманах брюк, в нагрудном кармане, наконец выхватил очки, но от волнения даже выронил из рук футляр, который в мгновение ока подхватил Нарчо. — Ты смотри, где оказался. Скажи на милость!

— Так точно. Недавно назначен к нам, прибыл прямо из госпиталя…

— Из госпиталя? Как и я. Одна судьба. Вот не знал. Боевой был офицер… Да, лихо воевал Доти Матович. Ну, ничего. Кости целы, голова на месте!.. — Генерал медленно водил глазами по рукописным строкам послания комиссара.

Нарчо в окно увидел идущих к конторе завхоза и Каскула и чуть не застонал от огорчения. И точно: завхоз еще с порога зашумел:

— Антон Федорович, гоните вы этих джигитов-молокососов. Хай где-нибудь в другом месте ищут дураков. Мы по одной голове собираем конематок, а им отвали сразу тридцать. Где это видано? Я сразу сказал: «Нечего тут ждать манны небесной». А они: «Вот генерал рассудит», «Генерал нас на ноги поставит». Ты сам встань, коли упал, нечего…

— Подожди, не горячись, Михеич. Это ты вчера говорил. Вечером. Сейчас утро. Утро вечера мудреней. Ты понимаешь, Михеич, комиссаром полка был у меня когда-то Доти Кошроков. Лез в самое пекло, говорил: «Хочу погибнуть в бою и прихватить с собой десяток вражеских жизней». И на тебе — цел! В госпиталь его отправляли — не надеялись, что и довезут. Родной человек он мне, понимаешь. Кровью породнились. Как я могу ему отказать? Кусок хлеба делили пополам, а тут конематок просит…

Михеич сник, растерянно глядел на Каскула: мол, скачи к себе, угоняй куда-нибудь кобыл, спасай положение.