Алим Кешоков - Долина белых ягнят

— Могу.

— А гнедую?

— Коричневый корпус, черная окраска ног, гривы и хвоста.

— Правильно. А буланая как выглядит?

— Песочно-желтый корпус…

— Ясно. Караковая?

— Караковая? — Нарчо почесал затылок. — Не знаю…

— Запомни: черные туловище и голова, ноги рыжие, на конце морды, вокруг глаз и под брюхом подпалины.

— Теперь буду знать. А чубарая — это какая?

— По белому корпусу черные или коричневые пятна. Бывает — по темному корпусу белые пятна. Но такой масти в нашем табуне нет.

— Есть одна. Корпус рыжеватый, хвост и грива светлые.

— Много еще мастей?

— Много. Всех не перечислишь. Саврасая — светло-гнедая, с желтизной. Соловая, буланая… Их на заводе также нет. Это татарская порода, они малорослые и нам ни к чему. Давай, пиши свои таблички и не ошибись. Перепутать масть — позор для лошадника.

Нарчо хотел попросить Айтека рассказать о лошади, прожившей тридцать девять лет. Необыкновенное долголетие! Лошади ведь в среднем живут до двадцати лет. Но в этот момент послышался знакомый женский голос:

— Поздравляю, Доти Матович! — Это была Апчара. Доти был приятно изумлен.

— А-а, товарищ председатель! Прошу к нашему шалашу. Посмотри, сколько лошадей! Спасибо, Апчарочка, за внимание. Но, знаешь, его не только люди понимают и ценят. Иной скакун так привыкает к аплодисментам, что и с арены не хочет уходить, упирается, дескать, похлопайте, не жалейте рук.

— Да-да, вы правы. Был у нас Шолох, он, как ребенок, любил, чтобы его ласкали, хвалили.

Апчара пошла к лошадям и стала внимательно их рассматривать, зная, что половина — из Нацдивизии. Она унеслась мыслями в Сальские степи, где из окопов, зарывшись в землю, стреляли люди, готовившиеся к лихим кавалерийским атакам. Они отбивали атаки танков и мотопехоты, а их лошади в это время стояли в балках, садах, под деревьями и гибли от бомб и снарядов или, порвав вожжи, испуганно убегали в степь… Внезапно Апчара остановилась, как вкопанная, возле гнедой кобылицы, всматривалась в ее глаза, в очертания изящной головы, в какие-то еле уловимые черты, что отличают лошадей друг от друга. Убедившись, что она не ошибается, девушка вскрикнула в восторге:

— Она! Клянусь памятью отца, она! Доти Матович, иди сюда! — Апчара, не отрывая глаз, смотрела на дремавшую кобылицу.

— Что «она»? Нашла знакомую?

— Это лошадь Альбияна!

Доти Матович со знанием дела возразил:

— Ошибаешься. У твоего брата верховой лошади не могло быть. Минометчикам не полагалось…

— Да я знаю. Но он верхом и не ездил. Лошадь запрягали в повозку, где лежали минометы.

— Вот это могло быть.

Апчара прикрыла глаза: «Я же помнила ее кличку. Альбиян ездил на этой лошади в штаб полка, Даночку по аулу катал, приезжая. Как же ее звали?..» Даночка говорила: «Покатай меня на…»

— Вспомнила! Клянусь, вспомнила! Шара…

Услышав свою кличку, гнедая кобылица как бы очнулась, повернула голову, взглянула на Апчару и снова погрузилась в сон. По лебединой шее, точеным ногам легко было узнать кабардинскую породу, хотя от нелегкой жизни у кобылы отвисло брюхо, прогнулась спина и потрескались копыта. В больших, выразительных глазах вместо кротости теперь светилась усталость.

— Шара! Шара! Ко мне! — Апчаре очень хотелось, чтобы кобылица оживилась по-настоящему, узнала ее.

Гнедая вскинула голову, повернулась к Апчаре, замахала хвостом — дескать, подойди сама, у меня нога болит. Слово «Шара» что-то пробудило в глубинах ее лошадиной души. Это было видно по глазам. Опущенные уши стали торчком.

— Шара! — Доти осторожно приблизился к лошади, — Устала, бедная, полтыщи верст прошла. Еще и на подножном корму…

Шара не двинулась с места, но позволила Доти Матовичу обхватить ее за шею, похлопать по холке. Тогда и Апчара кинулась к лошади:

— Шара, милая, не узнаешь меня? Я ж тебя не раз угощала сахаром! — Она прижалась щекой к бархатной морде, нежно гладила животное. Шара старалась мягкими губами коснуться ее рук, расширив ноздри, вдыхала человеческий запах. — Если бы мама знала!..

На шее лошади встретились руки Доти и Апчары; Апчара вздрогнула и замерла, не шевелясь, не отнимая руки.

— Лошадь — самое доброе животное на свете. Она несет людям счастье, согласна? — Голос Доти прервался от волнения.

— Согласна.

— И Шара принесет счастье.

Апчара и понимала и не понимала, о чем говорит Доти Матович. На какой-то миг ей захотелось, чтобы слова комиссара оказались пророческими. Она подумала: «Сейчас отдам ему свой подарок. Он подтвердит, что и я думаю о том же…»

— Привезла тебе недоуздок. От отца остался. Ты не знаешь: прежде чем купить коня, надо обзавестись уздечкой. Наденешь мой подарок на Шару? — Апчара, освободив руку, принялась чистить платочком глаза лошади. Шара мотала головой, считая такие нежности излишними.

— Конечно, надену. Шаре я отведу лучшее место в конюшне. Ты будешь приезжать к ней?

— Обязательно буду.

Смущенная Апчара избегала взгляда Доти. Ей вспомнилось застолье в доме Оришевых, то, как смотрел на нее Кошроков. В тот вечер Апчара начала кое о чем догадываться и даже хотела рассказать матери о своих догадках, но потом решила, что все это — плод ее воображения. У мужчин после возлияния всегда туманятся глаза. Относиться к нему серьезно не надо. Доти Матович — вдовец, да и жених он не первой молодости: разница между ними в тридцать лет. Апчаре стало грустно: о Локотоше второй год ни слуху ни духу. Она напрасно ждет его. Локотош прислал два ласковых письма, Апчара в ответ написала целых пять. Но больше писем от капитана не было.

Доти Матович вместе с Апчарой двинулся было к конюшне, где в поте лица трудится Айтек. Это он пригласил на конзавод лучших плотников, они строгали, пилили, вбивали столбы, ладили кормушки и ящики. Но Апчара вспомнила про подарок. Ее бидарка с понурой лошаденкой стояла у ворот и ожидании хозяйки. Апчара вытащила из-под войлока отцовский недоуздок, протянула его Доти Матовичу.

— На счастье тебе.

— Спасибо. Прекрасный недоуздок. Позументы! Теперь таких не найдешь.

— Память об отце.

— Ты расстаешься с семенной реликвией?

— У тебя целей будет.

— Я сберегу. Это ведь и память о тебе.

Слова «память о тебе» окончательно убедили Апчару в том, что она все придумала. Доти Матович готов в любой момент расстаться с ней. Она ему — никто. Померещилось ей какое-то особое отношение комиссара, какие-то чувства… Она и сама не знала, зачем ей это отношение, эти чувства, нужны ли, но в душу закрались печаль и даже обида. Захотелось поскорее сесть в бидарку, уехать к Кураце, поделиться с подругой тем, что так нежданно всколыхнуло девичье сердце.

— Айтек! — крикнул Кошроков. Он с досадой думал, что совсем не те слова говорил девушке. Но страх, скованность, да и простодушие, наивность Апчары замкнули ему уста. — Айтек! Где ты там?