Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— В Затоне бедняцкий актив был плохо организован, не имел оружия. У врагов же были припасены и винтовки и патроны… С безоружными поодиночке расправлялись, — рассказывал Кудрявцев.

Стены и потолок просторной хаты Наума не уступали белизной только что выпавшему снегу. Считая сегодняшний вечер важным событием в своей жизни, хозяева покрыли стол самой лучшей скатертью из плотного полотна с вышитыми на ней красными розами. За спиной Кудрявцева, в переднем углу, как и в хате Хвиноя, было много цветов, вырезанных из красной и зеленой бумаги.

Сам Наум Резцов, крупный, ширококостный казак с окладистой темно-русой бородой и добродушными карими глазами, все время, настороженно улыбаясь, стоял около той двери, что вела не в сенцы, а в соседнюю, меньшую комнату, называемую стряпкой. Для порядка он то и дело вызывал из той комнаты жену, неизменно называя ее «бабкой», хотя на старуху она мало походила. Женщина проворно и легко выходила из стряпки каждый раз, когда надо было поднести стул и усадить стоявшего или поставить на лавку большой горшок со взваром и кружки. Теснота не была ей помехой, да и она никому не мешала, ловко двигаясь между тесно усевшимися казаками.

— Кого же они убили? Мы ж многих там знаем… — глухо заговорил Андрей, обращаясь к Кудрявцеву.

— Кого убили? — переспросил Кудрявцев, вылез из-за стола и стал раздеваться с такой поспешностью, будто полушубок и серый шарф мешали ему ответить на вопрос. Раздевшись, он еще больше, чем обычно, стал похож на худенького подростка с вытянутой шеей и очень тонкой талией, перехваченной широким ремнем, на котором висел револьвер. Мальчишеским был у него и чубик, не зачесанный и от природы торчавший двумя коротенькими рожками над большим красивым лбом. Только светло-серые, выразительные и живые глаза, с залегшей в них усталостью, при свете лампы-молнии, свисавшей с потолка, даже неопытному могли сказать, что повидали они немало лиха.

А ведь Ивану Николаевичу Кудрявцеву минуло всего лишь двадцать четыре года! В семнадцатом году он был совсем молоденьким учителем и по-учительски просто, будто на показательном уроке, объяснял тогда хуторским казакам, почему надо голосовать за большевиков. Суммируя все «потому», он делал вывод, что за большевиками правда. Так же смело он высказал свои соображения и есаулу Мирошникову.

— Слишком много данных, чтобы не решить вашу задачу, — закончил он свой спор с есаулом.

А через несколько месяцев белогвардейцам удалось на короткое время утвердить на Дону свою власть. Вот тогда-то есаул Мирошников, хоть и не по пути ему было, заехал со своим взводом к учителю Кудрявцеву, велел связать его и выпороть. А на прощанье сказал:

— Ты теперь должен понять, что задачу нашу можно решать с другого конца. Я решил ее наполовину, потому что ты еще очень молодой казачонок… Думаю, что больше не будешь сбиваться с истинного пути, а почувствуешь, что сбиваешься, — стаскивай брюки и вспоминай меня…

Тучный, вислоусый есаул засмеялся и ускакал в хорошем настроении и с искренней верой, что сделал доброе дело, выбив из головы молоденького учителя вредные большевистские помыслы. Не думал он тогда, что придется ему еще раз встретиться с Кудрявцевым, в Новороссийске, куда Красная Армия загнала остатки деникинцев, чтобы сбросить их в море.

Прежде чем опустить курок выставленного револьвера, Кудрявцев сказал тогда:

— А ведь задача решается с нашего конца, господин есаул, только решать ее надо по-деловому, а не на словах… — И выстрелил.

Ванька и Филипп были свидетелями этой третьей и последней встречи Кудрявцева с есаулом Мирошниковым. Они запомнили этот случай и рассказали его хуторянам.

— Лицом тогда наш Иван Николаевич подервенел и побледнел, а рука хоть бы чуть шелохнулась, — говорил Ванька, не умея скрыть восхищения.

— Про его стойкость мне еще кое-что говорили, — намекал Филипп и тут же добавлял: — По его рекомендации в партию приняли нас с дядей Андреем.

…Раздевшись, Кудрявцев снова решительно уселся за стол и с напряжением в молодом, немного хрипловатом голосе стал называть советских активистов, расстрелянных вчера налетевшими конными бандитами в хуторе Затонском. Вот он назвал уже десять, двенадцать человек… Голос его становился все тверже, а лицо побледнело, наверное, так, как в минуту, когда он сводил свои большие счеты с есаулом Мирошниковым.

…Вас в этой хате двадцать четыре человека, а тех, что выслеживают каждый ваш шаг, тех, что и во сне молят бога о ниспослании шайки бандитов на Забродинский и Осиновские хутора, — сколько их?!

Он замолчал, остановив похолодевший взгляд на притихших людях.

— Что же считать-то!.. Не на кулачки же нам с ними биться… Оружие нужно, — сказал Филипп Бирюков и рывком отбросил свой рассыпающийся чуб.

— Сколько же вам для самообороны нужно оружия? — спросил Кудрявцев, глядя на Филиппа.

— А по числу рук, что с пользой для дела возьмут винтовку и выронят ее только по случаю погибели своей, — ответил Андрей Зыков.

— В таком случае, может, не так уж много винтовок и надо, — со вздохом заметил Ванька.

Но Андрей тут же одернул его, попытался смягчить сказанное:

— К чему, Иван, заранее обижать людей? Дело покажет…

— Согласен! — кивнул головой Кудрявцев и надолго задержал свой повеселевший взгляд на Зыкове, которого давно знал и по-свойски называл дядей Андреем.

— Пусть винтовок на всех не хватит, но важно, чтобы они попали в горячие руки. Это так важно сейчас, дорогие товарищи! — и Кудрявцев начал говорить об одной задаче, самой важной для всех, кто здесь собрался. — Кулаки хотят уморить голодом рабочих Питера, Москвы и других городов страны. Голодом хотят уморить опору советской власти, а стало быть, и самую советскую власть. Правительство, Ленин требуют, чтобы мы вступили с кулаками в смертельную драку за хлеб!.. Мы знаем, что хлеб в ямах. Без нашей помощи его не сыскать. Значит, и от нас, тех, кто собрался в этой хате, зависит, чей будет верх, кому жить и кому умереть!.. Может, думаете, что говорю громкие слова?!

Хвиной стоял рядом с Наумом, хозяином хаты, около той самой двери, что вела в стряпку. Лицо его в негустой взвихренной бородке выражало крайнее напряжение, хотя он понимал все, о чем говорил Иван Николаевич. Больше того, слова Кудрявцева еще прочнее привязывали все его мысли к хутору, к его жизни. Когда до слуха Хвиноя долетали слова о помощи продтройкам, он вспомнил сентябрь минувшей осени… Надо было срочно выполнить план по реквизиции скота, и вдруг выяснилось, что у Аполлона, Матвея и Федора Ковалева стало вдвое меньше быков и коров. Больших усилий стоило найти этот скот в других хуторах, куда ночами его отправили на попечение «надежных» людей… Когда же Кудрявцев говорил о том, что и от собравшихся в этой хате зависит, чей будет верх — кому жить, а кому помереть, — Хвиной мгновенной вспышкой воображения легко представил себе, что кулаки хутора оравой набросились на него и со словами: «Вот он, устроитель советского порядка!» — стали его душить… Картина была так ощутимо ясна, что Хвиной даже плечом дернул, будто отбиваясь от наседавших на него кулаков… С дерзким озлоблением взглянул он на кума Андрея, готовый крикнуть ему: «Что ж ты не помогаешь? Ждешь, пока в клочья изорвут?!»