Арон Эрлих - Жизнь впереди

На спортивной площадке еще накануне с вечера разобрали кегельбан, унесли крокетные дужки, сняли сетку для игры в волейбол, даже пытались зачем-то расшатать столбы. Земля вокруг была разбросана комьями, столбы слегка покосились, и тени их под утренним солнцем ложились удлиненно и косо на опустевшей площадке.

Последний день.

Вылинявший от дождей и зноя лагерный флаг на высокой мачте еще оставался на месте, но позади столовой уже гремели посудой, укладывая ее со стружками и сеном в ящики.

Заведующая лагерем Марья Петровна, всегда беспокойная и подозрительная, стала сегодня вовсе невыносимой. Кто бы ни попался ей на глаза, она встревоженно окликала, расспрашивала, куда и зачем идут, строго-настрого предупреждала, чтобы не смели никуда отлучаться.

— Никуда! — грозя пальцем, повторяла она.

Последний день.

И оба старших вожатых с самого утра неузнаваемо переменились. Полно, да они ли это? Где светлая майка и широкие холщовые штаны Василия Григорьевича, стянутые резинкой у пояса и подвязанные внизу тесемками? Где его серые матерчатые тапочки с едва заметной теперь, а когда-то ярко-голубой каемкой? Нынче он в синем, тщательно выглаженном костюме, воротничок сорочки слишком плотно охватывает его загорелую шею, а новенькие желтые ботинки — по всему видно — сильно жмут: он хмурится, и морщится, и держится в стороне от ребят.

И другая старшая вожатая, Ольга Михайловна. В белом халатике и в косынке, она все лето звонко пощелкивала на ходу босоножками. А сегодня Ольга Михайловна такая нарядная и красивая, что ребята не решаются подойти к ней.

Последний день.

И за воротами уже стоят три рейсовых автобуса с трафаретками московских маршрутов, и три шофера пристроились на мятой, пыльной траве, у самой канавы. Они разостлали перед собой газету, приготовились завтракать огурцами и помидорами.

Алеша на глазах у самой Марьи Петровны вышел за калитку. Заведующая лагерем пошла, за мальчиком и долго смотрела на него.

Выжидательно косясь, готовый почтительно вытянуться перед Марьей Петровной, как только она обратится к нему, Алеша всем видом своим говорил: «Да, я уже слышал, отлучаться никуда нельзя!»

«Ах, это ты, Алеша! — как будто раздумывала она, пристально щурясь. — Да, ты — другое дело. Кому-кому, а тебе незачем повторять одно и то же. Не маленький! Вернешься в город, тебе через несколько месяцев пятнадцать лет исполнится… Пятнадцать! У всех сегодня последний день, а у тебя особо последний, самый последний. Да, в будущем году мы уже вряд ли сможем взять тебя в пионерский лагерь — ты выйдешь из возраста… Ладно, оставайся за калиткой, если хочешь».

Должно быть, именно так Марья Петровна размышляла, глядя на мальчика, но, ничего не сказав, ушла.

Алеша сорвал тогда листок с березки, стал покусывать его черенок и не сводил глаз с шоферов — так они вкусно завтракали.

— Жалко уезжать, верно? — услышал Алеша и обернулся.

Наташа. Тоже особенная сегодня — в белом фартуке и в красном галстуке, в городских башмачках, в широкополой, прихотливо изогнутой соломенной шляпе с синей лентой. Оглядевшись по сторонам, она шепотом сказала:

— Сбегаем в лес? В последний разочек!

Алеша подумал, озабоченно поглядел на шоферов — по всему было видно, что еще не скоро они усядутся за свои баранки, — и согласился.

Сосновый лес, розовый и мглистый в эту раннюю пору, манил к себе. За лето он был изучен насквозь, со всеми своими тропинками и полянами, с подъемами и спусками, с многочисленными заветными уголками, где было столько ягод и грибов, с кратчайшими выходами сквозь заросли кустарника к озеру под высокой, круто срывающейся горкой, с обширной площадкой, где в нескольких местах пламя костров оставило черные, плотные, крепко въевшиеся в грунт следы.

Наташа бегала от одного памятного зольного круга к другому, — и как будто изучала все вокруг, старалась запомнить… Вот здесь, в свете пылающих и стреляющих искрами головней, собирались они. Здесь она учила Алешу танцевать. Здесь однажды Василий Григорьевич прочел им наизусть всю пушкинскую «Полтаву» — и с поразительной живостью предстали тогда по сторонам, во мраке, пугливом от костра, и Мария, и Кочубей, и старый гетман, и Карл, и могучий, подобный «божьей грозе», Петр.

Тени буйно сшибались, они метались в погоне друг за другом меж высоких стволов, пахнущих смолой и перегретым мхом. По всей площадке скакали световые пятна, срываясь с горки, падали в воду. Гремели у костра стихи: «Швед, русский — колет, рубит, режет, бой барабанный, клики, скрежет, гром пушек, топот, ржанье, стон…»

И здесь же, у костра, от далекого прошлого ребята возвращались к настоящему и будущему — сговаривались, как помочь соседнему колхозу, создавали бригады для борьбы с сорняками на просяном поле, или для прополки картофельных массивов, или для сбора семян кормовых трав, мечтали о будущей, взрослой жизни…

— Ты почему сегодня такой грустный? — удивилась Наташа молчаливой, почти угрюмой сосредоточенности мальчика.

— Ничего не грустный, а так… — Он отвернулся, сорвал с куста новый листок и сунул его в рот. — С чего ты взяла — грустный?.. Хотя, — сказал он, чувствуя необходимость оправдаться, — хотя верно. Я не любил уезжать в лагерь и этим летом тоже не хотел ехать. А получилось хорошо. Так было хорошо, что теперь жалко.

— Правда, весело было? Почему же ты все листочки грызешь?

— Так…

Обогнули маленькое лесное озеро, выбрались по рыхлому песчаному насту на низменный берег. В воде шевелилась изумрудная бородатая тина. Наташа уселась на мшистый камень, вытряхнула из башмаков песок, быстрыми ласкающими движениями провела ладошкой по одной и другой ступне и, обуваясь заново, обратив снизу на спутника лукавый взгляд, сказала, дразнясь:

— «Так»… «Так»… Сегодня с тобой не очень-то разговоришься. Ну, что «так»?

— Так… — снова повторил он, досадливо поведя плечами, но тут же улыбнулся. — В прошлом году, — сказал он без всякой видимой связи, — нас еще могли насильно стричь, а в седьмом классе уже не будут, не имеют права.

И он стал вспоминать, как весной надо было идти к одной знакомой девочке на день рождения, а тут, как назло, директор приказал всему шестому классу наголо остричься. Наступил вечер, девочки уже собрались, а мальчишки все не идут — Алеша и еще двое его приятелей, Коля и Толя. Девочки несколько раз звонили по телефону, звали, торопили… Ну как было пойти в таком виде? Уши у всех торчат, как лопухи. А девчата опять звонят, спрашивают: «Да в чем дело-то?» Пришлось сознаться. А они: «Остригли? Ну, и что? И других причин, спрашивают, никаких нету?.. Ну, говорят, бегите скорее к нам, дураки!» И все втроем тотчас побежали. Еще как! Бежали со счастливыми криками, прыгая сразу через три-четыре ступени на лестничных пролетах большого дома…