Арон Эрлих - Жизнь впереди

Он выглядел значительно крупнее своих товарищей, хотя был им ровесником. Даже легкий, золотистый на свету пушок обозначился у него на верхней губе.

Алеша и Толя поглядели теперь на него с почтительностью и завистью. Да, тут он не привирает нисколько, — лучший ученик в классе и самый развитой, самый начитанный, он будет, конечно, и первым комсомольцем среди своих одноклассников.

Вечером все лагерное осталось позади.

От зоркого досмотра матери ничто не ускользнуло. Да, Алеша хорошо загорел и окреп, но что это за шрамы у него под правой коленкой и на левой ладони? Он попытался сказать, что так оно и было, что давно уже эти рубцы…

— Терпеть не могу вранья! У Коли выучился? — пожурила мать.

И тогда он чистосердечно признался, что один раз под ним не выдержал сук, и он свалился с дерева, а в другой раз неосторожно орудовал перочинным ножичком, вырезал набалдашник ореховой палки и вот… Обнаружила мать и утерю двух пар носков, и настолько жалкое состояние летних сандалий, что они были тут же выброшены в помойное ведро, и темное, жирное пятно на брюках от нового костюма.

— Это еще что такое?

А это так… один раз уселся на пень в лесу и прилип — пень оказался в смоле. Он уж после выводил пятно и спиртом, и бензином, и скипидаром пробовал, и даже горячим утюгом по бумаге, наложенной на это самое место… Все-таки гораздо лучше стало… Почти не видно… Боже мой, сколько пришлось выслушать в ответ знакомых и скучных слов:

— Тебе не видно? Новые костюмы ему покупай!.. Горит все на этом мальчишке!.. У всех дети как дети, только тут одно наказание!

Отец исподтишка усмехался из-под толстых черных с проседью усов.

Потом пришла пора еще одному обязательному мучительству: мать сама мыла ему голову, шею, уши, она мыла и мыла, терла и терла без всякой пощады. Счастье, что она без особых споров согласилась оставить его одного, чтобы довершить купанье.

Зато после, когда Алеша, веселый, возбужденный, с сияющими глазами, с крепкими, тугими, зеркально отражающими свет скулами, причесывал отросшие за лето волосы, мать явилась перед ним совсем в другом облике. Ласковая и восхищенная, она следила за каждым его движением.

— Большой! — с удивлением и гордостью заметила она. — А ну, давай померяемся.

Она стала рядом, плечом к плечу, и расхохоталась — так это было удивительно, таким непостижимым ей показалось чудо сыновнего роста.

— Петя! Петя! — закричала она. — Да иди же скорее! Посмотри, — сказала она вошедшему отцу, — да он уже на полголовы меня выше!

— Фу, ты… испугала! «Скорее»! — улыбнулся отец. — «Скорее»! А если на минутку позже, думаешь, он опять ниже тебя станет?

— Ну, скажи пожалуйста! И прическу, смотри, какую нагулял! Совсем взрослый за лето сделался.

— Больше уже не остригут, — самодовольно заметил Алеша. — Теперь уже не остригут насильно. Кончено!

После мытья в ванной ничего не оставалось делать Алеше такого, что было бы связано с его возвращением домой. Теперь только и надо было — начинать новую жизнь в городе, а для этого поскорее уединиться с отцом и поговорить начистоту.

Алеша позвал отца посидеть на балконе. Мать и бабушка были заняты мытьем посуды, потом им предстояло готовить постели, — значит, самое время для мужского разговора без помех.

— Посидим, сынок. Охотно посижу, — согласился отец, устраиваясь вместе с сыном на раскладных, обтянутых мешковиной стульях.

При свете полной луны с высоты седьмого этажа открывалась перед ними панорама города.

— Попало тебе нынче, Алешка? — засмеялся отец. — Для матери ты всегда ребенок, был и есть.

— Обидно, понимаешь… За каждым шагом следит. И главное — ничего скрыть от нее нельзя, все заметит… шрам какой-нибудь, пятно на штанах, все!

— Терпи, казак, — атаманом будешь.

— Терплю, но в атаманы мне интересно поскорее выйти… Вот об этом самом и хочу с тобой потолковать.

— Насчет чего, то есть?

— Ты с каких лет по-настоящему на ноги стал?

— Я-то? Наше время другое было.

— Ну, а наше время не хуже, а лучше вашего должно быть… Верно? Вот и надумал я… То есть я твердо решил: хватит! Последний год я в мальчишках бегаю… Ясно?

— Не совсем… Последний год, говоришь? А там?

— На завод. Получу аттестат за семь классов — и на завод!

Отец молча смотрел на сына, смотрел долго и внимательно, потом отвернулся, склонился к вьюнкам, оплетающим железные перильца балкона, легонько пощупал их лепестки, понюхал распустившиеся нежные настурции и цветы табака. Алеша полагал — отец размышляет, взвешивает новость — и терпеливо дожидался, что скажет он. Прошло в молчании немало минут. Но вот отец двумя пальцами медленно и важно огладил усы — знакомый жест! Сколько раз замечал Алеша: когда к отцу, старшему мастеру механического цеха, собирались товарищи с завода и у них выходил спор, отец, прежде чем высказать свое мнение, окончательное и непоколебимое, оглаживал усы вот такими точно движениями. Внимательно глядя вдаль, он наконец сказал:

— Звезды на земле!

— Что? — удивленно переспросил мальчик.

— Про кремлевские звезды говорю… Красота!

Оба в молчании любовались расписной, усыпанной огнями, былинной громадой Кремля.

Несметные крыши повсюду, лоснившиеся под луной, были подобны волнам вокруг мощного корабля.

Частый строй зубцов поверх стен и башни с пылающими звездами, как мачты с топовыми огнями, и в глубине, на холмах, дворцы со стрельчатыми окнами, и обширные шатры древних храмов с их куполами-шапками, и гордо вознесшаяся глава Ивана Великого, — весь старинный город на высоте, обнесенный крепкими, многовековыми кирпичными бортами, был в этот поздний час как гигантская ладья, плывущая по неоглядному океан-морю.

— Петя! — позвала из комнат мать. — Петя, где вы там?

— А мы тут еще на балкончике посидим, побеседуем… Ты там, Саша, ложись, коли устала, а мы с Алешей еще чуточку посидим.

И опять долго и напрасно дожидался Алеша.

— Ну, что же? — наконец не вытерпел он. — Скажешь ты мне что-нибудь или нет?

— Это насчет чего? Насчет ученья, что ли?

— Ну да!

— Я тебя за дурака не считаю, Алешка. Понятно?

Мальчик не сразу понял, что это значит. Совершенно непроизвольно вырвались у него жалкие бормотания, и он сам с досадой и отвращением улавливал в своем голосе позорные, мальчишечьи интонации, непоправимо губящие тот взрослый разговор, что вот-вот уже совсем налаживался:

— Да-а-а, как же… Не считаешь! Вижу я, как ты не считаешь!

— Нет, не хочу считать.

И вскоре улыбка, покровительственная и насмешливая улыбка, которая кладет непроходимую границу между возрастами, озарила отцовское лицо. Все было кончено.

— А ты думал, — продолжал отец, — завод вот так и раскроется перед тобой со всем почтением: «Ах, это вы, Алексей Петрович? Наконец-то! Пожалуйте, пожалуйте, дорогой! Давно ждем не дождемся, нам такие неучи, как вы, до зарезу и требуются».