Арон Эрлих - Молодые люди

Дорожка, пересекающая Александровский сад, вела к высокой лестнице, на вершине которой в мощной, выстоявшей столько веков стене была распахнута узорная чугунная калитка. У калитки дежурил сержант в белой гимнастерке, в синих с красным кантом штанах, в жарко начищенных сапогах.

Наташа, увидев дежурного, сразу замедлила шаг и даже попыталась укрыться за спиной своего спутника.

Кремль! С самого раннего детства, еще не зная азбуки, еще с бабушкиного голоса, Наташа запоминала стихи про Кремль, узнавала на страницах детских книжек с картинками вот эти башни со шпилями и звездами, эти высоко вознесшиеся, чистым золотом крытые луковицы соборов, эти бойницы, нескончаемой чередой усеявшие стены; отслужившие свое назначение и давно обернувшиеся в архитектурный орнамент бойницы похожи на каменные цветы с широко раскинутыми гигантскими лепестками.

Кремль! Каждый мог любоваться этим чудесным островом старины среди океана обыкновенных домов, но до сих пор лишь немногие попадали за его шершавые, мшистые стены.

— Саша, минутку! — шепнула девушка и остановилась.

Сержант наверху, у калитки, принял в этот миг строгую стойку: пятки вместе, носки врозь, подбородок чуть поднят.

— Саша! — повторила девушка; товарищ ее с черным лакированным чемоданом в руке успел подняться еще на несколько ступеней. — Да слышишь ты, Сашка?

Он оглянулся, спустился вниз по лестнице:

— Что ты?

— Погоди минутку.

— Да что случилось?

— Не знаю… Тебе хорошо, ты не в первый раз здесь.

— Глупости. Концерт как концерт.

— Понимаю… Но все-таки…

Ей казалось, что дежурный там, наверху, внушительно насторожился при виде их, чтобы защищать калитку от непрошеного вторжения. Откуда ей было знать, что он всего лишь приготовился к достойному исполнению своих обязанностей: сию минуту он привычно, со строгой торжественностью, козырнет гостям, примет из рук в руки документы, внимательно — правда, очень внимательно, даже с некоторой недоверчивостью — ознакомится с ними, а там козырнет снова, но уже с почтительностью и любезностью, после чего посторонится, пропуская на дорожку, что ведет к оружейной палате, к аллее серебристых елей, стерегущих царь-пушку и царь-колокол, к тишайшим, безлюдным тротуарам, огибающим дворец.

— Да ну, Наташа, перестань трусить! — со снисходительной улыбкой бывалого человека ободрял девушку Саша.

— Сейчас… А ты… ты пропуска приготовил?

— Разумеется. Вот они!

— Ну хорошо… Пошли!

Но лишь окончилась церемония проверки у калитки — все прошло гладко и быстро, — к Наташе вернулось ее обычное оживление. Очутившись за заветной стеной, она с веселой и нетерпеливой жадностью огляделась вокруг и почти побежала. Она заглянула в один из соборов с древней темной росписью на стенах и сводах, а потом надолго задержалась в музее, где, помимо старинных мечей, щитов, шлемов, ружей и пистолетов, покоились на полочках в стеклянных гнездах круглые, островерхие, сверкающим крестом увенчанные собольи шапки царей, их скипетры и державы, унизанные драгоценными камнями; тут же, в обширных стеклянных кубах, стояли восковые фигуры, облаченные в одежды бояр и боярынь, в праздничные тяжелые наряды царедворцев XVI и XVII веков, а два из манекенов показывали величественные, неохватных объемов коронационные платья императриц Елизаветы Петровны и Екатерины Великой.

— Посмотришь, Наташа, после… Хватит! После концерта вместе посмотрим!

— А я и сейчас хочу… Хоть немножечко! Ведь концерт в три, а теперь только-только два…

Он пожал плечами, уступая, и последовал за нею к стендам фарфора, подаренного Наполеоном Александру Первому, и к обширным площадкам, где стояли громоздкие царские кареты, запряженные двойным цугом рослых коней в богатом убранстве.

В залах музея никого не было в этот час, кроме скучающих на стульях у входов смотрительниц в синих служебных халатах. Сквозь высокие окна столбами блеска и роящихся пылинок вливался свет летнего дня.

Подле одного из шкафов Наташа остановилась, пораженная полным царским облачением для торжественных выходов.

— Ой! Смотри, какой ужас!.. Хорошенькое дело — потаскать на себе часок-другой все это… Да тут… честное слово, тут пуда на три, а то и на четыре наберется… Смотри!

Эта тоненькая, кажущаяся хрупкой двадцатилетняя девушка в легком маркизетовом платье, под которым просвечивали голубые бретельки, в натянутых, блеском отливающих капроновых чулочках, подвижная, упругая, суетилась подле стеклянного куба, стараясь получше и со всех сторон рассмотреть парчовое, пышно расшитое золотом и серебром, обильно унизанное самоцветами одеяние.

— Да ну! — уже с раздражением звал ее Саша. — Точно девчонка! Честное слово, глупая, шалая девчонка — и больше ничего… Долго еще мне дожидаться?

Он ухватил ее за руку и поволок за собой, как маленькую упрямицу. Она сопротивлялась, бессвязно бормотала, протестуя, оправдываясь, убеждая.

— Ведь мы нарочно пораньше пришли! — повторяла она свои доводы. — Ну, Сашка… Ну, ей-богу, какой ты, пусти… — Умоляющие интонации сменились вдруг возмущенными и гневными: — Сию минуту отпусти меня, слышишь?

Но он уже вытащил ее на лестницу, — тогда она рассмеялась, бегом кинулась впереди него вниз по ступеням.

Четверть часа спустя оба поднялись лифтом в одно из боковых помещений, примыкающих к Георгиевскому залу, отведенное для участников концерта.

Наташа служила на сцене только второй год, но, кажется, знала уже всех московских артистов — так часто встречалась с ними на разных совместных выступлениях. Ей повезло: Александр Румянцев, заслуженный артист республики, один из премьеров балетной труппы — на Наташин взгляд, правда, уже немолодой (тридцать стукнуло!) — сразу отличил ее, выбрал своей постоянной концертной партнершей. В театре — другое дело. В театре очень редко случалось, чтобы Наталья Субботина и Александр Румянцев были заняты оба в одном и том же танце. Зато вне театра они выступали теперь всегда вместе.

Попав в Кремль, она и тут сразу увидела многих хорошо знакомых ей товарищей. Издали покивала молодому скрипачу, настраивавшему свой инструмент у раскрытого окошка, почтительно пожала протянутую ей руку знаменитой певицы, чернобровой красавицы с оголенными плечами в длинном серебристом платье, потом, зардевшись, выслушала ливень ласковых слов конферансье, чудовищно толстого человека.