Арон Эрлих - Молодые люди

— Вон вам ширмочка, — сказал под конец конферансье. — Ступайте поколдуйте над собой… Сегодня у вас что?

— Шуман, — ответил, удаляясь, Румянцев. — Вальс.

— А-а-а, помню. Это… это нечто такое… — конферансье сощурился и пошевелил пальцами, подбирая слова. — Этакие сороковатые годы? Да?.. Сам ты — в цилиндре и с сачком, а она…

— Точно! — подтвердил Румянцев, скрываясь вместе с Наташей за ширму.

Она уже давно привыкла одеваться и раздеваться в присутствии партнера. Черный чемодан с костюмами и гримировальными принадлежностями был раскрыт. Оба, расположившись спинами друг к другу, начали неторопливо и молча готовиться к выступлению. Только в ту минуту, когда Наташа собралась натягивать на себя трико, она на всякий случай предупредила: «Сашка, не оглядывайся!» Немного времени спустя она постучала об пол балетками с твердыми проклеенными носками. Это послужило как бы условным сигналом, оба повернулись лицами друг к другу — лукавая субретка далеких времен, задорная пересмешница в платье с необычайно пышными оборками на боках, в затейливой соломенной шляпке с завязанными у подбородка лентами, с такой же соломенной корзиночкой на согнутой руке и молодой барин в синем фраке, в серых, клетчатых, на тугих штрипках, брюках, в высоком сером цилиндре и с голубым сачком на длинной палке для ловли бабочек.

Наташа вскоре вышла из-за ширмы.

Балетки, сменяя обычную обувь, сразу придают походке особую, летучую манерность. Это она заметила еще с детских лет своих. Атласные туфельки с крошечной узенькой полоской кожи вместо подметки и с шелковыми тесемками, крест-накрест охватывающими щиколотку, как будто обладают волшебной силой: вдруг музыкой и певучестью, инстинктивным чувством ритма и пластической гармонии проникается каждый мускул. Противясь этому чувству в первые минуты, Наташа прошлась по комнате, ступая всей ступней, — от этого приземистая, неуклюжая, — по-особенному, «выворотно», как говорят в балете, выбрасывая на ходу ноги. Но вдруг, поднявшись на носки, она преобразилась, уперлась обеими обнаженными руками в бока и дробно засеменила, грациозно покачиваясь. В следующий миг она с разбегу внезапно застыла на одной ноге, на единой точке круто выгнувшейся в подъеме ступни, высоко назад откинув другую ногу и запрокинув сияющую головку в соломенной шляпке. Потом она «разогревалась», как всякая балерина перед танцем, приводила себя разнообразными упражнениями в рабочее состояние. Видя перед собою то одного, то другого участника концерта, обращалась к ним с короткими вопросами: «Вы уже бывали здесь?», «А какой чудесный день сегодня! Правда?», «Через какие ворота прошли? Через Боровицкие? Я тоже!», «Ой, я сама не уйду отсюда, меня отсюда выгонят!»

В комнату вернулся аккомпаниатор знаменитой певицы, пожилой человек в черном костюме и в лакированных туфлях. Он сказал, что там все идет к концу. Его тотчас окружили, стали расспрашивать. Оказывается, зал заседаний сегодня полон молодежи: юноши и девушки с заводов и фабрик, учащиеся, только что закончившие десятилетку, — все те, кто уезжает с первыми отрядами добровольцев на Восток, и те, кто их провожает.

— Члены правительства? — отрывисто, властным тоном спросила знаменитая певица, возвышаясь мощными плечами и гордой головой над своим пышным платьем.

Аккомпаниатор почтительно склонил перед нею голову:

— Да. Все там.

Будь на Наташе вместо театрального наряда ее прежнее маркизетовое платьице, не медля ни секунды, побежала бы она сквозь неведомые дворцовые просторы туда, где руководители страны напутствуют в эти самые минуты молодежь.

— А кто там сейчас говорит? — спросила она, со стуком переминаясь с ноги на ногу в балетках.

— Сейчас? Не могу знать, — улыбнувшись, ответил тот, — а при мне была на трибуне одна старушка с Трехгорки. Маленькая такая, в темной кофточке, в платке, в очках. Очень она огорчалась: увидит когда-нибудь своего младшенького или уже навсегда прощается с ним?..

Далеко в стороне виолончелист, пробуя инструмент, извлек долгий, густой и печальный звук.

Аккомпаниатор с тщательно приглаженными остатками волос на крепком желтоватом черепе смотрел куда-то поверх голов и уже как будто не с товарищами делился впечатлениями, а сам с собою размышлял над только что увиденным.

Перед тысячной толпой старушка держалась по-домашнему, со всей откровенностью. Вдруг замолчала. Стоит молча на трибуне, сняла очки, концом головного платка смахнула слезу.

— Вообразите только, какая наступила тишина в зале! — Старый музыкант слегка прищурил глаза и улыбнулся с грустным сочувствием. — Можно было подумать, что все кресла вдруг опустели. Никто не пошевельнется, никто не кашлянет. А старушка минуту спустя опять надела очки и преобразилась, — узнать нельзя: и голос у нее окреп, и фигура выпрямилась. Строго-настрого потребовала она у своего Игоря, чтобы помнил об оказанной ему чести, чтоб работал там, в далеких краях, по-хозяйски, чтоб заслужил спасибо сердечное от всего советского народа… Что было! Послушали бы, как проводил ее зал!.. А потом ее сменил на трибуне Маресьев, тот самый… Алексей Петрович. Настоящий человек!

И уже не печальное, не ласковое участие, а гордость была в облике аккомпаниатора, приложившего руку к накрахмаленной, шуршащей груди.

— Честное слово, товарищи, — говорил он, оглядывая своих слушателей, точно боялся, что ему не поверят. — Честное слово, никогда не забуду этого мига: герой прошлых дней напутствует призывников дней нынешних… Торжественное, волнующее зрелище!..

Тут из соседнего зала хлынул, все усиливаясь, все нарастая, гул множества голосов. Группа вокруг аккомпаниатора сразу распалась. Толстяк конферансье некоторое время выглядывал с высокой площадки за дверь, потом вдруг приосанился, деловито обошел артистическую, пошептался в разных местах с исполнителями и затем с удивительной для своего тяжелого корпуса легкостью ринулся на эстраду. Спустя еще миг оборвался шум молодых возбужденных голосов, а взамен послышался уверенный, четкий голос хозяина концерта.

Скромный юноша в пиджачке, на весу держа за гриф скрипку, и молодая девушка с нотами, зажатыми под мышкой, расположились у лестнички в ожидании выхода.

Так концерт в Кремле начался, как всякий другой, с примелькавшихся для Наташи шуток и реприз знакомого конферансье. Чередовались, как всегда, выступления мастеров смычка, вокала, акробатики, художественного чтения.

Конферансье возвращался в артистическую и вновь уходил на сцену. Здесь, среди товарищей своих, он казался озабоченным и хлопотливым, то и дело вытирая лоб платочком. Там, на эстраде, был весел, непринужден, беззаботно упивался собственным красноречием перед тысячеголовой массой зрителей.