Арон Эрлих - Молодые люди

Наконец, придя к соглашению, что ничего не забыто, Александра Семеновна поднялась с пола, передавая тем самым корзину в мужские руки. Тут Петр Степанович обошел корзину вокруг, точно примериваясь, с какого бока удобнее сладить с нею, прикрыл крышку, нажал коленом, крякнул, сдвинул замочные петли. Корзина со скрипом ворочалась у него под руками, дыбилась, кренилась на ребра и опять становилась «на попа». Петр Степанович вогнал ее сначала в чехол, потом опутал и перевязал многократно пересекающимися веревками. Лоб его взмок, и он поминутно терся мокрым лбом о сорочку в сгибе локтя…

Когда Алеша пришел домой, все сборы уже были закончены.

Мать, осторожно прикасаясь пальцем к тому, что надо было отправить багажом и что следовало взять с собою в вагон, говорила:

— Здесь посуда, книги, инструменты, теплые вещи… — Она подробно перечислила, какие именно. — Запомнишь? — Потом указала пальцем на другое, очень объемистое, приготовленное в дорогу место, туго стянутое ремнями. — Это мешок.

— Правильно. Самый обыкновенный мешок, — согласился Алеша.

— В мешке, — продолжала она, пропустив мимо ушей иронический тон сына, — подушки, постельное белье, матрац…

— Что ты! — вскричал он. — На кой мне еще матрац, мама? Там же свои матрацы. Там дадут. Я вам сколько толковал… И подушки там свои!

— Возьмешь! — неумолимо объявила Александра Семеновна. — Мало что они обещают, а дадут ли, нет… Вот это… — палец ее прикоснулся к чемодану, — это чемодан. Слышишь?

— Ну конечно. Не только слышу, но и вижу: че-мо-дан.

— Здесь все необходимое на первых порах.

Алеша втайне приходил в ужас от количества заготовленных в дорогу мест, но смирял себя и только исподтишка переглядывался с отцом.

— Ладно, — согласился он. — Спасибо, мама. Спасибо, дорогая. Поеду, — махнул он рукой, — как верблюд, со всем скарбом.

Спорить не хотелось, спорить и нельзя было, тем более что скоро надо идти к Коле Харламову на прощанье с товарищами, а отец с матерью вправе требовать, чтобы последний вечер перед отъездом сын провел с ними.

Да, завтра — прощай, дом, дорогой, памятный всеми своими подробностями отчий дом. Алеша обошел квартиру, подолгу глядел в окна на все, до последних пятнышек, знакомые крыши вокруг, на далекую березку в глубине чужого двора, по которой столько лет отмечал он для себя смену времен года; он неизменно, из года в год следил, как это деревцо по веснам пушилось раскрывшимися почками, как потом быстро кудрявилось, обряжалось обильной листвой, а осенью желтело, осыпалось под дождями и ветром, постепенно сбрасывало со своих ветвей легкую одежду и — обнаженное, мокрое под стылым небом — печально дожидалось зимы. Заглянул Алеша и в кухню, здесь внимательно разглядывал газовую плиту, на конфорках которой в детстве варил клей; полки для кухонных принадлежностей, полки, которые сам построил, — они были сейчас задернуты аккуратно выглаженным пологом из серенького ситца с желтыми цветочками. Потом он отправился и к балконной двери, зачем-то повертел на ней обветшавшую, треснувшую внизу и давно требующую ремонта ручку. За стеклянной балконной дверью были цветы — прощайте и вы, милые, домашние цветы! Стало грустно.

Отец, вероятно догадываясь об Алешиных чувствах, следовал повсюду за ним и, стараясь отвлечь его, все расспрашивал о торжественном вчерашнем собрании в Кремле. Но почему-то уже скучно было Алеше вспоминать, что говорили на собрании, гораздо важнее казалось поделиться соображениями о настурциях, которые нынче плохо всходят в ящиках с землей вокруг балкона, и о том, какими мерами можно ускорить и улучшить их цветение.

— А отчего мамы опять не видать? — шепотом среди полногласных советов по домашнему цветоводству спросил сын.

— Да известно, — одним дыханием ответил отец, сторожко оглядываясь, — ноет у нее материнское… Ну, а из ваших, — снова повысил он голос, — из молодежи, кто выступил?

— И наши там как следует выдали! — тоже громким голосом похвалился Алеша. — Там особенно здорово девушка одна высказалась, с завода имени Ильича.

— О! Что же она, к примеру? Насчет чего?

Но Алеша не стал отвечать. Он вдруг со щемящей жалостью обнаружил, что отец, с седыми усами с кустистыми бровями, с сухой, жилистой, в пупырышках шеей, сильно сдал за последнее время… Ох, как постарел он! И, вместо того чтобы вспоминать про молодую работницу с завода Ильича, Алеша обнял отца, сказал:

— Только не хворайте вы с матерью здесь без меня! Держитесь! На все сто!

— А зачем нам хворать? Сохрани бог!

— Вот… Вот… — поцеловал Алеша отца в висок. — И отлично. А я буду писать, не беспокойтесь. Как бы ни был занят — каждую неделю письмо. Обязательно! Слышишь? — И опять поцеловал его, прижал к себе.

— Да что ты, сынок?.. Что с тобой?.. То есть, конечно, пиши, аккуратно пиши… да только… — Отец, беспокойно оглядываясь, зашептал: — Чего ты вдруг так… разволновался… Мать услышит!

Но Александра Семеновна уже услышала, вышла из своей комнаты в переднюю, сначала погляделась в овальное зеркало, наклонно висящее над столиком с большим букетом цветов в кувшине, платочком смахнула с лица излишек пудры.

— О чем это вы? — спросила она.

— Ясное дело! — как будто продолжая разговор с сыном, подчеркнуто бодрым голосом сказал отец, маскируя тревожную минуту. — Настурция чересчур деликатная штучка. Табак проще, цветет без всяких хлопот, да и запах по вечерам дает громкий… Разве сравнять? Ку-у-уда!

Мать подошла к ним с вопросительным и недоверчивым выражением лица.

— Вот, — поспешил обмануть ее отец, — Алеша тут расстраивается, что у тебя цветы нынче на балконе запаздывают…

Час спустя Алеша, пообещав своим домашним скоро вернуться, отправился в соседний подъезд — к Коле Харламову.

У Коли было уже полно народу. Студенты и студентки сидели не только на стульях, но и на диване, на кровати, на подоконнике. В одном углу человек пять, низко склонившись над табуретом, ожесточенно шлепали картами, быстро разыгрывая сдачу за сдачей и всякий раз возводя колонки цифр на вырванном из общей тетради листке. В другом — двое размышляли над шахматной доской.

Гремел ящик магнитофона. Вертелись диски, перематывая звуковую ленту. Гнусили саксофоны. Смычковые, щипковые, духовые инструменты затейливо переплетали каждый свои особые звуковые узоры. Доигрывалась одна запись — лента продолжала перематываться, — и немедля возникала новая пьеса со стонами, воплями и воем, с гадкими, сладострастно, в нос изнывающими голосами. То были все танцевальные мотивы — блюзы, шимми, фоксы, танго, — но никто не танцевал, и непонятно было, для кого и зачем так безостановочно надрывается магнитофон со своим едко-зеленым глазком включения. Звуки сумасшедшей музыки гремели во всю мощь динамика, а люди в комнате, точно подстегиваемые ею, кричали все разом.