Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Ты мягкий возьми! Кого ж, как не ее, будем сажать на мягкое? — бубнил он своим грубым, точно спросонья, голосом.

Он высказывал сожаление, что гостья немного опоздала, а то бы вместе повечеряли.

— Снимай свой полушубочек, раздевайся, — говорила хозяйка, учтиво усаживая Петровну на стул с мягким сиденьем, обтянутым пестрым, дешевым бараканом.

— Некогда мне, ведь я к вам только так, на минуточку.

— Никаких минуток не признаю! Нет теперь минуток, некуда спешить, — и голос Ковалева зазвучал холодней.

Петровна понимала, что Федор намекает на недавний день, когда к нему на баз в третий раз приходили активисты хутора и уполномоченный продотряда.

— Правду говоришь, что спешить некуда, — сочувственно склонив голову, ответила она.

— Только подумать, милая Петровна, самых лучших быков забрали, — сказала хозяйка с тем простодушием в голосе, по которому нельзя было понять, чего у нее больше на сердце — сожаления или удивления.

— Думать нечего… А твоей голове тем более. Ты лучше поставь самовар! — приказал Ковалев.

Он хотел казаться не только беспечным, но и веселым, даже гордым. Его первого обидела советская власть, которую он ненавидел, с которой не мог примириться. Глядя на него, Петровна должна была понять, что он, Федор Ковалев, пострадал за всех: за нее, за Аполлона, за Матвея. И все, за кого он пострадал, должны научиться уважать его… Он и тогда был прав, когда стукнул Ивана Петровича за то, что тот радовался наступлению большевиков. Именно он был прав, потому что к нему на баз вместе с продтройкой первым вошел не кто другой, как Филипп Бирюков, сын Ивана Петровича, а за ним — Андрей Зыков, с которым он собирался посчитаться в день отступления.

Грузный, коротконогий, похожий на матерого медведя, Ковалев был непоседлив: топтался около стола, садился на табурет, снова вставал и все время будто любовался Петровной.

— Как поживает Аполлон? Гляди, перепугался слухам, что на моем базу опять гости были?

— Разве его поймешь? — вздохнула Петровна. — Не разговаривает, никого не хочет видеть… глядит в землю…

— Раз в землю глядит, значит ему несладко. А что ж не зайдет поговорить?

— Он не зайдет…

— Тогда мне придется к нему…

— Ни за что не ходи! Признаюсь тебе, что он тронулся умом, — испуганно проговорила Петровна.

— Неужели и бандитами не интересуется? Но хоть признает он, что они есть? Признает, что надо помогать рубить коммунию? — значительно тише спросил Ковалев.

Услышав эти чересчур прямые вопросы, Петровна искренне пожалела, что зашла сюда.

— Говорю тебе, умом он тронулся и норовит от людей схорониться.

Разговор внезапно оборвался: постучали в ставню. Петровна обеспокоенно взглянула на дверь, а Ковалев, оставаясь тяжело задумчивым, спросил через плечо:

— Ну, кто там?

Снова послышался стук. Ковалев, будто очнувшись, быстро поднялся, натянул белый полушубок и белую овчинную шапку и, не говоря ни слова, ушел из дому.

Самовар разгорался. Хозяйка проводила мужа покорным взглядом, села рядом с Петровной и таинственно сказала:

— Боюсь, как бы не натворил он беды. Он радуется, а мне страшно, он печалится — мне оторопь сердце сжимает… Трудно с ним было и при старых порядках, а теперь вовсе…

— А куда это он? — спросила Петровна.

Васена прислушалась и потом быстро-быстро зашептала:

— Достал белую шапку, белый полушубок, положил в сумчонку ножик и большущий кусок сала… Сумочку, видишь, от меня схоронил в кладовке… Нынче он уж совсем закружился… Видать, или сам исчезнет, или с Матвеем кого-то провожают в путь… Может статься, что и Гришку Степанова… Я так думаю, они его скрывают от милиции… Во сне он трошки проболтался… Муж, муж проболтался…

Васена помолчала.

— Да хоть бы и сам ушел… Налег он на нас с Яшкой, как тяжелый каменюка! Хоть бы уж выспаться разок-другой…

Петровне захотелось скорей уйти домой, но, взглянув на кипящий самовар, она только поерзала на месте и молча уставилась на Васену. Васена была почти на десять лет моложе Петровны, но выглядела сейчас на столько же старше ее: похудела, плечи поднялись, заострились, а глаза, всегда блестевшие добродушием, потускнели.

— Умаялась я с ним, — сказала Васена и кинулась приподнять крышку самовара.

Из спальни в открытую дверь шарахнулись ягнята и козлята. За ними вышел и Яшка с горшком в руках.

— Чего ж ты не скажешь, что отца нету? — упрекнул он мать и, не дожидаясь ответа, с настойчивостью измученного и потерявшего всякое терпение человека потребовал: — Пусти в школу! Пусти, а то горшок разобью на мелкие кусочки!

И хотя в Яшке говорил сейчас, своевольный характер отца, но в продолговатом лице его с прямым, как у матери, носом, с серыми добродушными глазами была скорее просьба, чем досада и непокорность.

Обозвав сына сморчком, мать обняла его и все же разрешила идти в школу. Яшка даже вспотел от неожиданной радости.

— Я и знал, что отпустишь, — сказал он.

— Гляди, на отца не наскочи!..

Но слышал ли Яшка эти слова — трудно сказать, потому что стук его сапог донесся уже не из сенцев, а со ступенек крыльца и тут же заглох.

Петровна и Васена сидели за столом и, попивая чай из блюдечек, которые держали на кончиках пальцев, то и дело высказывали свое удивление по поводу той или иной хуторской новости.

— Брехали, что убили в дороге и Хвиноя и остальных, а они вон вернулись с громышками… А чьи громышки?.. В Поповке прихватили этого, что ездил с громышками… Ему голову оттяпали, а громышки навесили на своих коней. Вот оно как, — говорила Васена, вытирая вспотевшее от горячего чая лицо.

Осторожная Петровна свела разговор на другую стежку:

— А эти-то, милая Васена, шамиловцы да Андрей и Хвиной… Иду я к вам речкой, они Матвеевым переулком спускаются на лед. Слушаю я, а они: гу-гу, гу-гу-гу… Разговорились, как гусь с энтим делом. Спрашиваю: куда это, кумовья? Хвиной хоть с фасоном, а все ж сказал — на вечеринку, в школу… А Андрей и не оглянулся…

Забыв о дорогой гостье, Федор Ковалев не возвращался домой.

В Осиновской школе дощатые переборки между классами сдвинули к стенам и получился большой зал. В этом зале сейчас говорливо. В проходах между партами, за которыми тесно уселись собравшиеся, узорами темнеет на полу потаявший снег, занесенный сюда на валенках и сапогах.

В зале пасмурный полумрак, но впереди, где невысокая сцена, горит около десятка ламп. Пестрый занавес и смешит и радует сердце: его стачали из полотнищ мешковины, из кусков домотканной суровины, из цветастого ситца, а клеточки темно-синего сатина выделяются на нем, как черные квадраты на шахматной доске. Все это принесли из дому те осиновцы, которых волновала новая жизнь, кто с робкой и затаенной радостью шел ей навстречу.