Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Петя вернулся домой невеселым. Мать заснула на кушетке в рабочей комнате отца. Это хорошо, не будет расспрашивать, почему у него совсем испортилось настроение… И все же Пете очень хотелось с кем-нибудь разделить свои огорчения. Было еще одно живое существо в их доме — Зорик. Петя прошел к нему на кухню, погладил его по лопоухой морде и сказал на ухо:

— Ты собака умная, потерпи еще несколько дней. Без тебя мне совсем, станет скучно.

А Пете и в самом деле было невыразимо скучно и тяжело думать, что Руденькому он не нужен, что Руденький сбежал от него. Теперь он и сам решил не искать с ним встречи. Скучнее стали дни, а длинные, глухие ночи казались нескончаемыми. Пете не спалось. Как-то в самую полночь в гостиную, где Петя находился один, вкрадчиво царапнули по стеклу. Сонно зарычал Зорик.

Петя поднялся с дивана и осторожно, чтобы не разбудить мать, прошел в коридор. Но осторожность ему не помогла: заворочавшись, Мария Федоровна спросила, почему он не спит?

Петя пошел на хитрость:

— Ты же знаешь, что бессонных в нашем доме двое — ты да Зорик.

— Петя, когда ты его отпустишь?

— Мама, обязательно отпущу. Ты только спи. Мы тебе не помешаем. — И Петя для предосторожности прикрыл дверь в спальню, а сам быстро вышел на крыльцо. Не найдя никого во дворе, он прошел за сарай. Там стоял Валентин Руденький.

— Это я…

— Вижу, — сдерживая радость, сказал Петя.

Руденький вздохнул:

— Вспомнил про тебя…

В тусклом свете луны, повитой редкими облаками, проплывавшими над шумным заливом, Петя пристально рассматривал Руденького. Он похудел, усталые глаза его смотрели беспокойно.

Они присели на склоне яра на жесткую траву. Руденький почти шепотом заговорил:

— Никто не давал мне совета обращаться к тебе… Подведешь — головой отвечу. Но выхода нет: две дороги, а я один.

— Ну, значит, я пойду по другой, — сочувствующе заметил Петя.

Валентин Руденький вдруг заговорил с досадой на Петю за то, что даже в такие минуты вынужден считаться с его возрастом:

— А что скажешь матери? Как будешь с ней разговаривать?!

Разгадав настроение Руденького, Петя сказал:

— А зачем мне с ней разговаривать? Я записку ей оставлю.

— Что ты ей напишешь?

— Напишу, что обязательно буду живой, вернусь…

— Это верно. — И по голосу Руденького легко было догадаться, что разговор Пети ему начинал нравиться. — Теперь люди идут в села за хлебом, выменять, заработать… Возьми какую-нибудь кисть из отцовских. Ты ведь немного умеешь? Объясню, зачем… Во что оденешься? Что обуешь?

И Руденький снова начал придираться.

— Двадцать минут тебе на все сборы и приготовления, — были его последние слова.

Уходя домой, Петя видел, что Руденький быстро растянулся на траве, подложив под щеку ладони.

— Мама, — говорил Петя из гостиной, где перед ним на кругленьком столике стоял зажженный керосиновый ночник, — ты не ругайся, Зорика я сейчас отправлю. Довольно тебе терпеть. Я только напишу, что мы живы, здоровы и передаем привет. А подписывать не буду. Мало ли что может случиться!

Петя знал, что последние слова очень понравятся матери, и не ошибся. Мария Федоровна из спальни сейчас же одобрительно заметила:

— Конечно. Умник. Делай так.

Но написал Петя значительно короче:

«Обнял бы обоих, да не достану».

Сейчас же Петя написал другую записку матери:

«Мама, я скоро вернусь. В дорогу оделся тепло: на мне фланелевые портянки, черный ватник, треушка и перчатки. Кто будет спрашивать про меня — скажешь: ушел по селам с кистью хлеб заработать. Мука же у нас почти кончилась!..»

Первую записку он завязал узелком в ленточку и эту ленточку надел Зорику вместо ошейника. Потом он перенес ночник на постоянное место, в коридорчик на полку, и, не загасив его, открыл дверь в спальню и с веселой усмешкой сказал, показывая на Зорика:

— Посмотри на него в последний раз.

Зорик зевал и косил глаза то в один, то в другой угол.

— Петька, а ведь он спать хочет! — улыбнулась Мария Федоровна.

— Оставить его еще на несколько дней — пусть отоспится собака!

— Уходи и не морочь мне голову, — сказала Мария Федоровна и стала натягивать на голову плед.

— Ушли, ушли, — сказал Петя и, захватив на кухне маленькую сумочку с харчами, вышел, основательно прихлопнув за собой дверь.

Мария Федоровна, привыкшая к благополучным ночным прогулкам Пети с Зориком, скоро стала задремывать.

Только на заре она узнала, что дома нет ни Зорика, ни самого Пети. На круглом столике лежала записка. Краткостью, легкой усмешкой, скрывавшейся между строк, она напомнила ей те записки, какие в свое время оставлял муж, отлучавшийся из дому.

— Папа и его родной сын, — вздохнула Мария Федоровна и опустилась на диван. Опершись на круглый столик, она долго подбирала слова, которые сказала бы мужу и сыну, если бы они вдруг вернулись домой. «Вы бессердечные. Оба… Нет, на отца я мало имею прав в такие дни. Ну, а ты, Петька, как ты посмел уйти? Ушел не спросившись… С тобой я еще повоюю».

Но где он — с кем она собиралась воевать? Какие дороги и куда увели его?.. И, будто утешаясь, она стала думать о том, кто еще ни одной своей частицей не отделим от нее, чье благополучие всецело зависит от нее самой.

— Ты мой. Ты со мной, — шептала она. — Ты никуда не уйдешь. Придет Петька, и мы ему скажем, что думаем о нем.

Слезы давно уже блестели на ее неподвижных глазах.

Если бы Мария Федоровна могла увидеть Петю, она не стала бы упрекать его в черствости. Одним мимолетным взглядом она оценила бы, что претерпел за четыре-пять часов ее единственный, любимый сын.

…Петя лежал на холодных камнях. Брюки его во многих местах были разорваны, а голенища сапог глубоко поцарапаны, простоволосая голова его с черным чубиком, подрезанным смешно, как грива у однолеток жеребят, была всклокочена и мокра. Петю и Валентина Руденького заря застала под откосом высокой железнодорожной насыпи. Они сумели обойти три фашистских поста, но когда пытались пересечь полотно железной дороги, чтобы выйти из прифронтовой полосы, по неосторожности задели камень. Скатываясь, он угодил прямо на кучу чугунного лома и громко зазвенел… Начали вспыхивать ракеты, поднялась стрельба. Пришлось отсиживаться в обрывистой котловине.

Заря сегодня была широкая и веселая. Ее невольно хотелось сравнивать с птицей, которая, распахнув красные крылья по восточному небосводу, летела на землю. Мрак ночи, клубясь, убегал от нее в низины, и поле все больше и больше расширяло свои холмистые границы.

Краски зари, должно быть, заинтересовали фашистского часового. Он перестал ходить взад и вперед по насыпи. С автоматом, висевшим на ремне, накинутом на шею, в порозовевшей от зари каске, он замер, глядя на восток.