Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Молоток беспрерывно стучал. Дрынкин разбивал теперь другую, более тонкую и более дорогую подошву, чтобы отрезать от нее набойку полковнику Шмухеру.

— Нет, я шел не за этим, да забыл, — сказал Петя и плотно сжал губы.

Глаза Дрынкина потеплели, и он заговорил совсем другим голосом и уже не под стук молотка:

— Значит, зовут тебя Петей?.. Настоящее имя?.. Почему без предосторожностей?

— Надо было очень сильно спешить, — сказал Петя в оправдание Валентина Руденького.

— Все равно. Нужно каждую минуту помнить о предосторожности. Будто о новом имени договориться, надо год потратить… Пустяк! — И Петя видел, как при этом слове Дрынкин кривым ножом от куска подошвы, вырезанного на набойку, отхватил одним взмахом ничтожно маленький кусочек. — Вот сколько времени для этого надо… А теперь снимай скорей сапог. Ты же пришел дать ремонт сапогам? А денег у тебя не богато!

Петя быстро снял сапог, а Дрынкин, вооружившись щипцами, чуть отодрал подошву сапога от верха и от стельки.

Теперь на вот лапку, деревянные гвозди и молоток. Пробуй сам ремонтировать… Кажется, к нам сам староста решил зайти.

Дрынкин, взобравшись на свой низкий, обитый кожей стул, смотрел прямо на дверь. Петя сейчас только и то с трудом заметил, что вверху в дверь было вставлено круглое стеклышко, маленькое и совсем неприметное.

Староста вошел в мастерскую не один, а с каким-то грузным прихрамывающим человеком, отиравшим скомканным платком облысевшую голову. Человек этот еще за порогом мастерской о чем-то спорил со старостой — тонкоголосым моложавым старичком с подстриженными усиками, с камышовой палкой, в коверкотовом легком пальто. Староста говорил:

— Ты, Никифор Петрович, не хитри! Тебе, а никому другому, быть у меня в помощниках по полицейским делам. Хоть в лиригии (так он выговаривал слово «религия») ты всегда был ленив, а все же меньше других заражен от большевиков. Не зря же они тебя исключили из партийной епархии, да и работу тебе давали такую — кто куда пошлет…

Петя слышал, как грузный, прихрамывающий человек настойчиво отвечал грубым голосом на все доводы старосты:

— Нет, Парфен Венедиктович, я немного подожду с этим делом. Подожду, Парфен Венедиктович, подожду…

— И долго будешь ждать? — насмешливо спросил староста, закидывая руки с легкой, камышовой палочкой за спину.

— Вы ж, Парфен Венедиктович, больше ждали своей власти. Если не ошибаюсь, двадцать четыре года ждали ее.

Петя, искоса поглядывая на собеседников, стоявших на самом пороге мастерской, замечал, что грузному Никифору Петровичу разговаривать со старостой трудно и он был бы необычайно рад, если бы староста внезапно исчез или провалился сквозь землю.

Иногда Петя бросал мимолетный взгляд в сторону Виктора Гавриловича и немало удивлялся, что Дрынкин как будто совсем не интересовался ни старостой, ни Никифором Петровичем, ни их разговором.

— А кого же ты будешь ждать? — зажмурив один глаз, спросил староста. — Уж не большевиков ли?

— Тех, что к душе вот так не липнут! — багровея и мучительно топчась на месте, сердито ответил Никифор Петрович. — Виктор Гаврилович, — обратился он к Дрынкину, — у тебя не найдется лишняя колодка сорок четвертого размера?.. Тогда разреши тут вот присесть и вбить в подметку десяток шпилек.

— Садись, — не отрываясь от работы, ответил Дрынкин.

Староста, глядя, как Никифор Петрович стаскивает сапог со своей огромной ноги, ядовито заметил:

— Ты, господин хороший, смотри, как бы сам полковник Шмухер на тебя не рассерчал! Можешь пожалеть потом…

Никифор Петрович ничего не ответил. Староста заговорил с Дрынкиным:

— Пришел, чтобы срочно штиблетки мне починили.

— Не могу, — ответил сапожник.

— Это почему же?

— Да боюсь, как бы полковник Шмухер на меня не рассердился: ведь это я на его сапоги набойки набиваю, — вздохнул Дрынкин.

— Неужели это сапоги полковника?

— Ага.

— Славные сапоги… Видать, мне придется попозже зайти?

— Попозже, — ответил Дрынкин, прокалывая сразу и набойку, и подчищенный каблук сапога.

Староста ушел. В мастерской надолго умолк разговор, зато громче стучали молотки, а когда они переставали стучать, Дрынкин и Петя слышали, как напряженно дышал Никифор Петрович и, вбивая шпильки в свой пятикилограммовый сапог, сердито говорил:

— Вот банный лист! Липнет и липнет!

Ушел наконец и он из мастерской, и тогда Дрынкин сказал:

— Хорошие сапожки у полковника Шмухера…

И Петя впервые за много часов засмеялся вместе с сапожником и тут же спросил:

— Виктор Гаврилович, можно мне немного поесть? У меня в сумочке что-то осталось…

— Можешь есть. Ты у меня не на зарплате. Время твое учитывать не стану, — весело ответил Дрынкин.

Пока Дрынкин ремонтировал сапоги полковника Шмухера, Петя едва сумел забить в подошву своих сапог четыре-пять деревянных гвоздиков. Работа не спорилась не только потому, что он не умел обращаться с шилом и молотком, не умел нажимом зубов заострить гвоздик и ловко воткнуть его кончик прямо в проколотую дырочку, но и потому, что в мастерскую частенько заходили все новые люди. Неожиданно заглянул и Игнат Бумажкин. Он только что виделся на улице со старостой и вошел в мастерскую озабоченный какой-то мыслью. На Петю он не обратил внимания, да и с Дрынкиным заговорил только после того, как изрядно накрутил усы и положил в угол принесенные для ремонта сапоги.

— Заметил, что ты не таишь зла против новых порядков, — заговорил он.

— Почему заметил?

— По обличью.

— Значит, по-вашему, не умею скрыть того, что на душе? — снова спросил Дрынкин.

— Не умеешь. А раз так, то скажи: соглашаться мне быть полицейским в Мартыновке?.. Занятие я себе усмотрел другое — дубилку во дворе оборудовать. Скот теперь дохнет, как мухи осенью.

— Станете полицейским — это дело у нас пойдет быстрее, — почему-то вздохнул Дрынкин.

— Понимаю, — сказал Бумажкин и, заметив Петю, потащил было его к себе.

Дрынкин настойчиво остановил Бумажкина и заявил, что молодой человек сейчас занят. Бумажкин отмахнулся от сапожника. Тогда Виктор Гаврилович пустил в ход всесильные сапоги полковника Шмухера.

— Не мешайте нам ремонтировать сапоги полковника Шмухера! Горя наберете!

Бумажкин, опешив, отпустил Петю.

— Как же мне теперь быть? — спросил он.

— Зайдите как-нибудь в другой раз.

Ушел Игнат Бумажкин, пришла Зина Зябенко — та самая светловолосая рослая девочка, которую Петя видел вместе с ее отважным приятелем в колхозном саду. Она пришла с двумя кастрюльками, умело увязанными веревками так, что можно было нести их в одной руке. В другой у нее были две тарелки, а в них две ложки и большой кусок серого хлеба.