Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)

– С Новым годом!

– С наступившим и шествующим! – сквозь смех закашлялся Твардовский. – А, валенки-то, валенки – белые! – И указал палкой на мои валенки. – Зачем это вы?

– В деревне по-деревенски, – ответил я шутливо. – Пытаюсь не оторваться.

– Кулацкие, – с таинственной иронией сказал шепотом Твардовский и наклонился ко мне, смеясь нетрезвыми светлыми глазами. – Донашиваю, надо ответить. Ну, я пошел, – кивнул он Дементьеву. – Вечером, может, свидимся. А то дачу открытой оставил, обворуют…

– Иди-иди, а то сейчас, знаешь, залезут в окна – камни вынесут. – Дементьев, посмеиваясь, поблестел очками, двинулся к своей даче.

Как-то мы вдвоем шли по аллее. Я спросил:

– Остаетесь в журнале, Александр Трифонович?

– Думаю вот. В деталях объяснить вам не могу. Выварка идет. Чтоб мясо от костей отделилось. В том, что происходит, большого ума не вижу.

– Слышал, как многие говорят – юбилейный год?

– Само слово «юбилей» к этому событию не подходит. Юб-би-лей – это умиленность, пышность ласковых, знаете, фраз, за которыми исчезает реальность. Вот так вот и будут целый год говорить всем реалистам. «Вы что же – праздник испортить хотите?» А пышность понравится многим, кому думать не хочется. Юбилей затянется надолго. Не на один год.

– А я думал сходить наверх, поговорить насчет своей повести, которую не печатают. Я говорю о «Родственниках».

– Бессмысленно. В частном случае никто ничего не решит. Я уж знаю. Понюхал эти коридоры. Ради всех вас, может быть. Знаете письмо о Байкале, подписанное полсотней академиков? Ну так вот. Не знаете?

– Не знаю подробностей.

– Подробности печальны. А что похудели? Работаете много? Курите?

– Курю. Иногда полторы пачки. А вы бросили?

Твардовский достал сигарету, помял ее в больших пальцах, закашлялся:

– И до двух пачек обходится.

Однажды он пришел на дачу с рукописью. Это было предисловие к девятитомному изданию Бунина и жесткий разговор, происшедший между нами, разделил нас надолго.

Однако истины ради надо сказать, что в посмертном собрании сочинений Твардовского уничижительных абзацев о последнем периоде в творчестве Бунина я не нашел.

Думаю, что в предсмертные свои дни он вышел из-под влияния цепко окружавших его пристрастных и критиков.

Моя профессия заставляет меня разъезжать по всей стране. Я люблю сходить ночью на лесных станциях, стоять на пустынной платформе, слушать отдаленные вздохи уходящего паровоза. Леса спят, и эхо гулко катится по просекам, как в длинных коридорах.

Я люблю шагать по вечернему лесу и слушать его шорохи, сонные вскрики птиц, попискивание куликов на озерах, потом шагать по проселку и видеть далекие огоньки на косогорах. Осенью они дрожат на ветру, и Орион всю ночь горит над лесами в омутах глухих водоемов.

Обычно я поселяюсь на все лето в деревне. Каждое утро встаю на заре и целый день брожу по полянам и проселкам.

Я испытываю волнение, когда сумерки застают меня вдали от деревни. Я вижу, как рождается ночь. Синий сумрак и туман ползут из неподвижной чащи на воду, и озера засыпают. На западе красноватый отблеск теплится, возле камышей, а с востока быстро надвигается темнота. И в притаившейся воде уже плавают зеленые звезды. Становится сыро и очень тихо. Иногда, мелькнув мимо угасающей над лесом поздней зари, на озеро со свистом, с плеском садится стая уток.

Я люблю проснуться на сеновале, где обычно сплю, перед самым рассветом. Мне зябко, к заре похолодало, в тишине кричат сверчки, щели в крыше полны лунного света, и сквозь раскрытый чердак сильно тянет из сада росистой свежестью. Облитый луной, сад словно стынет в лиловом дыму.

Без всего этого, мне кажется, я не могу жить, и летом работаю в деревне.

И вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни запаха кашки на полянах, ни лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки. Здесь мне пленяет море. Утром оно лиловое, гладкое как стекло, вечером на горизонте подолгу пылают гигантские пожары и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат.

Однако мне было скучно на юге, не хватало северных лесов, и был я вроде одинок без них. И никак не работалось.

Раз, проспав зарю, я встал в плохом настроении, долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. Но этюд почему-то представился настолько ужасающим, что я закурил и подумал сердито: «Надо немедленно уезжать, просто безобразие!»

Вдруг я услышал шелест крыльев, и показалось: какой-то взъерошенный комок упал за тюлевой занавеской балкона.

Я удивился и вышел на балкон. На перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело поглядывала на меня. С какой целью она прилетела, было неизвестно. Внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними – море и пляж, усыпанный телами загорающих; всюду был солнечный простор.

– Ты зачем? – сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула с любопытством другим глазом и, кивнув мне, произнесла, будто знакомясь:

– Кла-ра!

Я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, снова нагнула голову, похоже было: она церемонно кланялась.

– Ишь ты! – сказал я. – Ты откуда?

– Кла-ра! – недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом.

Я пригласил ее:

– А ну заходи ко мне, если ты не боишься.

Не успел это сказать, ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. Я был окончательно удивлен. Паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, поскользнулась, но ловко подперлась своим хвостом, как палкой, пробормотала с неудовольствием:

– Кла-ра!

И я догадался, что надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, налил туда молока.

Глядя на мои приготовления, ворона с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей.

– Ну ешь! – весело сказал я и отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. Ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока.

– Как тебя звать? – спросил я.

– Кла-ра! – ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела сбоку презрительно: «Будто и не знаешь!»

– А, Клара! – обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал.

Кончив есть, Клара немного подумала, почесала ногой голову и вперевалку заходила по комнате. Она увидела зеркало, восторженно каркнула и прошлась туда и назад, как женщина, которая рассматривает себя. Потом она заметила мой шлепанец около тумбочки, подержала его в клюве и швырнула под кровать. После этого с хозяйственным видом оттащила мыльницу к дверям балкона.