Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)

– Правильно, наводи порядок! – сказал я и засмеялся.

Клара покосилась в мою сторону и внезапно вспрыгнула мне на плечо. Я замер, ожидая, что будет дальше. Клара повозилась на плече, зачем-то ущипнула мою шею и стала что-то шептать на ухо.

– Не понимаю, – сказал я растерянно и почувствовал, как она принялась вытягивать за ремешок часы из моего кармана. Часы повисли, посверкивая крышкой на солнце. Клара восхищенно каркнула и вытянула голову к часам, похоже хотела послушать, показалось: ее глаза заблестели от любопытства…

Я же вспомнил, что вороны и сороки, любят блестящие предметы, сконфузился и спрятал часы в карман, чтобы не было соблазна и обиды. Тогда Клара вспрыгнула мне на голову, потопталась, начала клювом перебирать мои волосы и, сделав какую-то прическу, довольная, спрыгнула на пол, подошла к мыльнице и оглянулась умоляюще.

– Кр-расота! – каркнула она. Сомнений не было: она выклянчивала у меня мыльницу.

– Ну, Клара, – сказал я. – А как же я буду бриться?

Клара, наверное, обиделась и заспешила на балкон.

Я в раздумье смотрел, как она летела над санаторным парком, и было мне непонятно: откуда здесь появилась ручная ворона? Никогда в жизни ручных ворон я не встречал. Они всегда казались мне угрюмыми птицами.

Перед завтраком я пошел на пляж, чтобы выкупаться в утреннем море. Лежал на песке, слушал шелест волн, мелодичный звон гальки, которую катала зеленая вода, и думал, что у нас на севере было лесное раздолье, безграничные поля, там Клара гнездилась бы на осинах и березах. Как она попала на юг?

Потом я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на пляже говорил другому, чтобы тот не клал запонки и особенно часы на видном месте, так как в санатории, появилась необычная ворона. Она все ворует, вчера на глазах стащила у соседа по столовой булавку от галстука, которую он положил на подоконник.

– Да, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? – сказал он и назвал мою палату.

– Ведь он давно уехал, – сказал другой.

И я догадался, каким образом появилась здесь Клара.

А на следующее утро опять послышался шорох крыльев на балконе, и я, обрадованный, увидел, как, отодвинув занавеску, моя знакомая пробежала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила голову, на всякий случай представилась вторично: «Кла-ра!» – и разрешила себя погладить.

– Доброе утро! – сказал я приветливо. – Можете проходить и завтракать. Вам готово.

Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она завтракала, я сел к мольберту и быстро набросал ее с особым удовольствием, потому что она была жительницей северных лесов, по которым я скучал. А Клара кончила есть, взобралась на мое плечо и, пощелкивая клювом, вкрадчиво зашептала что-то на ухо: благодарила, или, как давеча, выклянчивала мыльницу. Но заприметила рисунок, перебралась на стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею и то одним глазом, то другим принялась разглядывать. Внезапно перья ее взъерошились, она рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.

– Брр-рак! – заругалась она. – Др-рянь! Вр-ранье!..

Я обиделся. Критика мне не понравилась.

– Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!

– Др-рянь! – продолжала ругаться Клара. Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице, на ходу с удовлетворением произнесла: «Кр-расота!» – и поволокла мыльницу к балкону, пятясь.

Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не стал с ней спорить, дружески сказал:

– Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же ее оставь, я не могу ходить небритым.

Когда Клара улетела, я целый час сидел перед мольбертом, так и сяк смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал: «Нет, надо уезжать скорее на север, надо уезжать!»

Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и если она запаздывала, не прилетала утром на завтрак, я скучал, мне ее недоставало.

Однажды вечером разразилась сильная буря. Огромные волны неслись на берег, с грохотом разбивались о скалы; казалось, стреляли орудия. Наш санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь. Весь парк глухо шумел внизу. Над морем в небесной тьмы скользили молнии. В санаторном корпусе звенели разбитые стекла.

Я наблюдал за разбушевавшимся морем и с тревогой вспоминал о Кларе при каждой вспышке молнии, представлял, как ей тяжело приходится сейчас. Только в одиннадцатом часу разобрал постель и неспокойно задремал под грохот моря.

Сквозь дремоту мне почудилось невнятное постукивание в дверь балкона, и я, мгновенно поднял голову, прислушался. Сначала показалось, что это дождь колотит по стеклам, но стук повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился к двери. Вместе с дождем и ветром в комнату, запутавшись в занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась из занавески, оскользнулась на паркете и закричала: «Бур-ря!»

Я засмеялся от радости, стал гладить ее, намокшую, возбужденную, успокаивать, но она была очень сердита; видно, промерзла на дожде и ветру, поэтому долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а Клара села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза и среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при вспышке молний.

Утром проснулся от какого-то шума в комнате. Оказывается, ко мне вошла палатная сестра, с ней увязался санаторный котенок. Увидев его, Клара ревниво подскочила к нему и так долбанула клювом по голове, что котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, чуть не сбив с ног сестру.

– Др-рянь! – ворчала Клара, видимо, не любившая кошек. – Ка-акая др-рянь!

Я пожурил ее за невежливое поведение, однако Клара успокоилась, когда подошла к мыльнице и победно прокаркала: «Кр-расота!»

Через несколько дней я должен был уезжать. В тот день отъезда, как всегда, Клара позавтракала, потом с заискиванием выпрашивала мыльницу, пощипывая меня за ухо, а я грустно глядел на чемоданы – и возникла мысль, не взять ли Клару с собой, но неизвестно было, как довезу ее до Москвы. А Клара понимала, что я уезжаю, и была особенно нежна со мной: после завтрака не хотела улетать и, вроде бы желая сделать приятное, залезла мне на голову и тихо перебирала волосы. Я первый раз взял Клару в руки – у нее часто стучало сердце – посадил на стол перед собой.

– Прощай, Клара, – сказал я, – уезжаю…

– Гр-рустно! – сказала Клара. – Грустно!

И любовно пожала клювом мой палец.

– Поедешь со мной? – спросил я растроганно. – А? Поедешь на север?

Клара молчала.

Я вздохнул, взял свой чемодан, затем вспомнил, достал мыльницу и старые запонки. Все это я оставил на балконе. Клара по-прежнему молчала. Она сидела подле упакованного мольберта и смотрела на меня умными глазами.