Илья Чернев - Семейщина

— Что на тебя сегодня наехало, никак дочитать новостей не дашь, — фыркнул Астаха. — Вот счас кончу… — Он опять склонился к газетному листу.

Покаля нервно поднялся, заходил по горнице.

— Ну, что читать? — завопил он вдруг. — Что? Что я вас спрашиваю?.. «Объявить нераздельной» — да им это только и дайся! Комедь!.. Это и без газеты, без ихнего писания дурак поймет!

— Что с тобой? Какой-то ты сегодня, Петруха Федосеич… ровно не в себе? — удивился начетчик злой Покалиной ярости.

— Не в себе! Будешь не в себе! Ума решишься! — закричал Покаля. — Да что вы, не слышали, что ли?!

— Что? — побледнел Ипат Ипатыч. Покаля вплотную подошел к пастырю:

— А то! Прибежал из города к Бутырину младший сын… Полный разор Потемкину… все большие дома, все мельницы у него забрали… только никчемное оставили… оголили до пупа!

— Как? Потемкина?

— Подчистую!

— А купцов? — враз спросили осипшими голосами Ипат, Амос и Астаха.

— Большим — всем разор! Вот тебе и экономическая политика.

— Лавку надо закрывать, — засуетился Астаха. — К Бутырину сбегаю…

— Погоди, — остановил его Покаля. — Малых-то, кажись, не трогают. Бутырин пока торгует, и ты, ежели желаешь, торгуй…

— Еще какие новости в городе? — притворяясь спокойным, спросил Ипат Ипатыч.

— Да вот, говорит, братским отдельную власть дадут, — автономия, по-ихнему… Теперь и эти нас подожмут своей антихристовой властью. Что будем делать? — взвыл вдруг Покаля страшным голосом.

Ипат Ипатыч встал с лавки, выпрямился во весь свой рост, положил Покале руку на плечо, сказал тихо, но твердо:

— А то и делать, Петруха Федосеич, что задумали… Сами не спасемся, никто нас спасать не станет…

— Все ли у тебя, Петруха, готово? — шепнул начетчик.

— Все, все! Мы еще не побиты… не побиты! — направляясь к дверям, горячим шепотом ответил Покаля.

Вслед за ним в темь проулка из Ипатовой горницы поодиночке выползли остальные…

Этим же вечером окна сборни долго светились сквозь закрытые ставни, там было много народу, учитель шелестел газетами, размахивал руками… В сборне тоже шло обсуждение деклараций, постановлений, телеграмм и приказов.

По распоряжению председателя подслеповатый Фаддей полез на крышу, кряхтя добрался до флага и ножом отпорол с красного полотнища синий нашитый квадрат с белыми буквочками ДВР, — просто этак, не торопясь, тихо, безо всякого шуму.

Идя глухим проулком, Покаля перебирал в памяти события последних дней. Картины, одна тоскливее другой, будто из мрака ночи, всплывали перед ним. Ох, уж этот праздник-годовщина и это большевистское освящение школы! С утра у крыльца сборни собралось десятка два парней и мужиков да десятка четыре мелкоты.

Молоденький учитель расставил ребятишек попарно, взрослым приказал стать позади, суетился, длинный, взмахивающий руками, рассовал всем красные махонькие флажки… забежал вперед, поднял, в паре с Алдохой, красное полотнище… колыхнулись ряды, затрепыхались на ветру красные лоскуточки, захрустели по крепкому снегу подошвы.

Все это он, Покаля, видел собственными глазами, на почтительном расстоянии шагая за демонстрацией. Ему казалось, что плетущиеся за мелкотой мужики чувствуют себя неловко, будто совестятся чего, глядят только вперед, избегают поворачивать головы к окнам… И хоть бы песню какую затянули, а то так, молчком, и прошли по тракту до школы. А школа вся как есть перевита кумачом, — исполосованы белые стены.

От этого кумача, от полоскающихся на ветру флагов у Покали зарябило в глазах, и он сквозь зубы процедил себе в бороду:

— Оглашенные! Сколь бы рубах люди пошили, а они разодрали в клочья… товару, вишь, у них избыток!

Демонстрация постепенно втягивалась в распахнутую дверь школы, и сюда со всех сторон начал сбегаться народ. На тракт, невесть откуда, вывернулся Спирька.

Покаля подошел к нему, поздоровался, мотнул головою на кумачовые стены.

— Старинные люди не зря говорили… — Он склонился к Спирькиному уху и прошептал злую, ядовитую поговорку.

— Гы-ы! — хохотнул Спирька.

И оба они протискались в школу, затерялись в беспокойной толпе, притулились в сторонке у задней стены…

Потом был митинг. За столом расселись Алдоха, Ананий, Епиха, Василий Трехкопытный… Учитель бойко отчеканил речь, поздравил никольцев с великим праздником, с окончательным разгромом контрреволюции, с открытием школы.

Покаля глядел на бегающего взад-вперед ладного парня, на величаво спокойных Алдоху и Василия, на портрет Ленина, — этот тоже был нерушимо спокоен и даже чуть усмехался глазами, будто и не совершал он ни в жизнь никаких революций… Глядел на все это Покаля и наливался злобою. «И дернула меня вечор нелегкая! — думал он. — Высунулся безо время с конституцией этой… Вчерась бы али сегодня по ночи в самый раз… в сумятице… Да сам себя на заметку перед городским комиссаром, перед всеми ими поставил… дурак, как есть дурак!..»

Вечером, после митинга, он пошел к Спирьке. Тот кликнул со двора Немуху, и остался он, Покаля, вдвоем с Немухой в горнице и долго толмачил с нею…

Вот что припомнилось ему в темном проулке. Сейчас он снова, как тогда, направлялся к Спирьке.

Худая, трудная жизнь выпала на долю Немухи. Глухонемая от роду, не говорит, а только мычит с подвизгом. До сорока пяти годов жила она у брата — бобыля, белобородого Саввы, была ему единственная работница, а за труды свои только побои от него и видела; вожжами, граблями, ухватами, чем попало бил ее Савва беспощадно, — так бил, что соседки, на что уж к мужниным кулакам привыкшие, на мычащий страшный рев Немухи сбегались и отнимали несчастную. Зла Немуха не помнила. С годами Савва одряхлел, бить уж не мог, и она, плача от жалости, подавала ему еду на печь, обихаживала, как умела. И работяща же была Немуха: по дому управится да к соседям, а то и в дальний конец пособлять кому бежит, — копать бульбу, жать хлеб в страду нанимается. А как упокоился Савва, и совсем пошла по строкам Немуха, вековечной работницей — батрачкой на чужих людей делалась. Что ей свое хозяйство подымать, что ли? И к чему, для чего? Уже стара Немуха, лицо морщинами изрубцовано, в волосах белые пряди, но так и ходит она в платочке, как ходила: кто такую возьмет, кичку бабью наденет?.. Все на деревне любят Немуху за ее добрый нрав, за кротость, за безответность, за богобоязненность, за строгую честность, — щепотки соли без спросу у хозяина не возьмет.

В последнюю страду Немуха нанялась к Спирьке, да так и осталась у него в зиму помогать его молодухе по двору: ширилось Спирькино хозяйство, и одной Писте было уже трудно управляться. Много ли старуха поест, а польза от нее великая — рассуждал Спирька… Незадолго до открытия школы учитель Евгений Константинович просил председателя Алдоху прислать надежную женщину, которая могла бы ночевать в школе, мыть полы, убирать грязь. Сам-то Евгений Константинович остановился по старой памяти у Егора Терентьевича, да так и жил там на хлебах. Алдоха указал учителю на Немуху, и она согласилась приходить по вечерам, делать в классе что надо, ночевать, с тем чтобы утром, как заявится учитель, возвращаться к своему хозяину. Может, и не совсем это Спирьке с руки, но как поперечишь председателю, который самолично заявился к нему и очень о том просил… Так и жила последние дни Немуха, на два дома: днем у Спирьки, ночью — в школе.