Илья Чернев - Семейщина

Как ухватился Епишка за это: Алдоха — председатель! Какой горячей радостью ответил он на Алдохину радость!

Алдоха поместил его у себя в избе, сказал просто:

— Живи покуда. А приживешься, хозяйствовать вместе станем.

В первую ночь они проговорили до петухов…

Епишка с головой окунулся в Алдохины дела, все ему было интересно — школа, кооператив, новые порядки, ломающие хребет старине. В сущности, здесь, дома, было продолжение фронта: те же тревоги, та же постоянная настороженность…

Всем еще памятна его горячая речь на сходе насчет кооперации. Ох, уж и костили же его за правильные его слова твердокаменные старики! Не прямо, а за глаза, но на то у него и уши, чтоб до них вся ругань доходила.

Избранный в правление кооператива, Епишка согласился с мнением Василия Домнича, председателя, что лучше всего быть ему приказчиком, сидельцем в лавке. Для бухгалтерии, хотя бы и простенькой, он не считал себя достаточно подготовленным, — ее взвалили все на того же Василия, — но продавать товары, взвешивать, мерить, резать, считать деньги — это ему под силу. Сидеть в лавке, — вся деревня у тебя на виду, — сюда разный народ приходит, и в должности приказчика он видел себя бойцом, агитатором, разрушителем семейщины. И впрямь: сколько раз помогал он Домничу высмеивать и убеждать баб, что страшная антихристова печать на паевой книжке изготовлялась в городе, в мастерской, и у людей, которые ее вырезали, никто, не видел чертячьих хвостов.

После закрытия лавки Епишка шел в ревком к Алдохе, — и там для него находилась работенка. Он хотел поспеть всюду…

Но как ни мотался Епишка по деревне, через месяц-другой пришлось мотаться еще больше: он видел, как мало подвинулась семейщина вперед. Ему хотелось двигать ее скорее, чтоб волчком закружилась — и отлетели бы от нее комья грязи, клочья ветхих ее одежд. Он чувствовал в себе прилив сил и бодрости. Должно быть, благословенный воздух родины и привычная с детства пища оказали на него благотворное влияние: он стал меньше кашлять. Это приметил и Алдоха и втайне радовался, — наливается Епишка здоровьем, свежеет его лицо. Попервости же Алдоха сокрушался, — до чего высох парень в чужих краях, и, слушая его затяжной удушающий кашель, сказал как-то:

— Эк ведь колотит! Середка у тебя, паря Епиха, гнилая…

Не то теперь. Алдоха говорит сейчас:

— На поправку дело пошло. Отмякло у тебя в середке, видать. Вот ежели, б кинул ты это табачное зелье, совсем бы ладно…

В армии Епишка научился курить, и несколько уж лет не расставался с бурым от грязи матерчатым кисетом. Он без стеснения крутил цигарки и на улице, и в кооперации, и на сходе.

— Бросил бы ты, — убеждал его Алдоха. — Нашим старикам это хуже не знай чего… Долго ли окончательным еретиком и лиходеем прослыть.

Епишка только рукой махал:

— Кури не кури — все едино… Для них я с того самого схода лиходей. Слышал, как они костят меня? Не в куренье тут причина… Все равно уж в добрые мне у них не попасть.

С весною, когда потеплело и подсохли улицы и молодежь начала собираться на гулянки, Епишка в свободный воскресный день шел на веселую горку. Он не хотел замыкаться в себе, рвать со сверстниками, участниками мальчишеских своих забав, не хотел отгораживаться стеною от товарищей, из которых многие только что вернулись из армии. Через эти гулянки, через сестру свою Груньку, — она так и прижилась у Самохи, невестой стала, — он постепенно входил в круг беспечной и шумной молодежи. Пусть в сердце его лежал лед нерастопленной ненависти, он все же был общительным и веселым парнем, и ему не нужно было занимать у других острого слова шутки. Может быть, нелюдимым и угрюмым помешала ему сделаться армия, веселая и дружная красноармейская братва.

Он приходил к галдящему цветастому молодежному табору как свой, хотя и не все считали его своим.

— Глянь, кооперативщик идет! — стрекотали девки.

Круг раздавался, многие парни с почтительным недоумением уступали ему дорогу. Но это было только на первых порах, вскоре к нему все привыкли.

Епишка подсаживался к девкам, подтягивал песню, шел с девками на Тугнуй, помогал рвать ромашку и багульник, собственными руками втыкал стебельки ярких цветов в девичьи волосы.

Девушки смеялись над ним. Он был некрасив: маломерок, лицо не то конопатое, не то в щедринках — не разберешь, нос широкий, расплющенный, верхняя губа будто ветром надута. Никто из парней не принимал его всерьез как возможного соперника.

— Епиха ты, Епиха… Погорелец, во всех смыслах погорелец!

— И когда ты губу толкать языком перестанешь? — откровенно смеялись над ним бесшабашные задиры.

Епишка беззлобно отшучивался. Собственная некрасивость ничуть даже не трогала его. Он приходил на гулянку как равный к равным.

«Вот обживусь, — говорил он себе, — Груньку к себе заберу, буду хозяйствовать как человек… как честный трудник. И тогда надо будет жениться. А для этого нужно на гулянки ходить… Есть девки понимающие…»

Похоже на то, что весна расцветала и в сердце Епишки, что и ему, как другим, захотелось теплой девичьей ласки. Сколько лет — в боях, в дыму, в грохоте — каменела душа его, но теперь, видно, пришла пора отмякнуть и ей.

Глаза его светились, когда оглядывал он девок, и парни стали насмешливо поговаривать шепотком:

— Неужто невесту ищет? Хозяйку себе выбирает?

— Куда ему!..

Однажды Епишка пришел на горку, и у камней не слышно было обычного визга и гомона, — только лился в степь звонкий-презвонкий голос. Сидя в кругу своих сестер и подружек, Лампея пела песню о широкой степи.

Епишка протискался бесшумно в круг, чтоб заглянуть в лицо певуньи — и обомлел. Черные кольца Лампеиных кудрей шевелил ветер, открывая высокий, в крапинках, лоб, большие темные глаза девушки лили ровный задушевный свет, будто хотела она, чтоб неслась и степь не только ее песня, но и душа, — так хороша была она в этот миг, так притягательна.

«Что-то я не слыхал еще такой песни», — смутившись, сказал себе Епишка и присел на корточки перед Лампеей.

И когда она кончила, серьезно похвалил ее:

— Хорошо поешь… Где ты эту песню взяла?

— Где бы ни взяла… — даже не глянув на него, ответила равнодушно Лампея.

— А хочешь, я тебя новым песням научу, веселым, бравым? Она перевела на него глаза, задержалась ими на его некрасивом лице:

— Что ж, научи… И засмеялась…

У Ипата, у Покали, у всех крепышей было тяжко, вот как тяжко на сердце. Красная власть впервые по-настоящему отсекла их от всякого управления, от всякого вмешательства в дела общественные. Отсекла решительно, напрочь…

Было им с чего рвать и метать, — никогда их в жизни этак не теснили еще.

— Подумать только: раньше спокон веков все, кажись, могли голос подать, а стариков да справных при царе даже больше слушали, а теперь нету тебе ни голосу и никаких прав, — будто и не человек ты, а хуже скотины бессловесной! — накалялись злобой крепыши.