Илья Чернев - Семейщина

Пусть советская власть не столь уж страшна, как спервоначалу справным мужикам казалось, — жить дает, только налогу им больше прочих, — пусть не трогает сельсовет ни церкви, ни пастыря Ипата, все же нет у крепких мужиков полной уверенности в завтрашнем дне. Слов нет, расти дают, богатеть хозяйствам не мешают, но тут же и поджимают: как придет осень, сыпь им хлеба больше других, до самой почти вёшной не оставляют тебя в покое. Зато бедным, однолошадным — полная поблажка, всяческая льгота, — чего тем не жить! Председатель Алдоха с Епишкой через те льготы да послабления настоящими хозяевами стали, скотиной обзавелись, пашут-сеют себе, в ус не дуют, хлеба им не ссыпать…

Все растут, ширятся — Аноха Кондратьич, Самоха, Мартьян Яковлевич, Егор Терентьевич, даже Мартьян Алексеевич, первый, бешеный, председатель, — и тот зарылся в своем хозяйстве, сельсоветом и делами мирскими попустился начисто. А через что Мартьян Алексеевич сельсоветом попустился, перестал туда показываться? Через обиду свою: после смерти Дементея, когда вся деревня узнала, что Мартьян пострадал от кулацкой руки, он стал хлопотать, чтоб восстановили его в партии. Он шумел в волостном комитете, что он есть жертва классового врага и что пьянство его, случайное и непродолжительное, никого не дискредитировало, — он и пьяный был страшен для них, иначе враг не поднял бы на него руку. Но хлопоты его успехом не увенчались: ему было предложено вступать в партию на общих основаниях. Тогда Мартьян, затаившись в себе, перестал слушать Алдоху, зарылся в хозяйстве, в собственном своем дворе замкнулся наглухо.

Так же замкнулся и Спирька. Он работал за троих, все копил и множил свое добро. После того как ушла от него в последней раз поздним вечером Немуха и сгорела новая школа, вернее, после того, как таскали его свидетелем к наезжему прокурору, — уж он ли не дрожал, не зарекался! — Спирька сказал себе твердо: «Уж теперь-то каюк, будя!» — и прогнал со двора богоданного тестя Астафея Мартьяныча, который как-то сунулся к нему за какой-то новой подмогой.

Многие справные мужики начинали мириться с существовавшем докучливой власти: жиреть дают, петлю на шею не надевают. Вот говорили попервости: бурятская республика братских над семейщиной поставит, силой в басурманскую веру погонит, и нет ведь этого, что напрасно, — хоть и бурятская власть, а на селе и в волости свой же брат, семейские мужики. Уж не зря ли болтовня эта, — спрашивали себя многие, и чем дальше шло время, тем все более и более убеждались — зря, никто над семейщиной никакого изгальства и не думал чинить. Зимою двадцать четвертого года, после крещения, когда умер Ленин, тоже вот гуторили, что будут большие перемены, и Димиха тогда снова носила по улицам свое сказанье о близком конце советской власти. Но никаких перемен от кончины Ленина не последовало — никольцы жили, как жили. И уж многие, справные и несправные, стали спрашивать себя: «Кто же мутит нас все это время?.. То братская республика, то вот опять с Лениным… Дурят только народ…» И уж не с прежним доверием стали внимать злым наговорам Покали, Астахи, Амоса, а кто и вовсе махал рукою на скудоумные их речи.

Покаля осунулся, постарел, стал каким-то обрюзглым и косматым, но неугасимый дух ненависти и упорства, казалось, с годами пуще и пуще разгорался в нем. Он отказывался понимать односельчан, он костил покладистых, за глаза и в глаза ругал их вислоухими дураками и раззявами.

— Небось кряхтите, когда хлеб выгребать приходят? Не так еще закряхтите — волком завоете, когда накопите добра полные короба, да разом у вас и отымут всё… Всё отымут, всё! К тому большевики ведут, попомните мое слово!.. Что, не обманули нас насчет серебра? Обманули! Сперва, после буфера, с месяц-другой, прилику ради, подержали мы его в руках, а потом-от — будто сквозь пальцы ушло оно, вот как нашего брата жогнули!

Покале казалось, что он едва ли не один во всей деревне видит приближение катастрофы, видит, как неуклонно, последовательно, безоговорочно, как смерть, подкрадывается она. И он бесился при мысли, — как могут быть люди так слепы и равнодушны, как они не замечают надвигающейся беды. Она входит в семейскую жизнь постепенно, неумолимо, по кусочкам разъедает и сокрушает ее… Скудеет жизнь, вот как измельчала и оскудела она за последние эти годы! Куда делись масленичные и пасхальные гульбища и весельства с их конскими бегами, с каруселями, с морем самогона. Самогонку сельсовет изничтожил беспощадно, чтоб пьяные не дрались, не резали друг дружку. Теперь объявились вдовухи-шинкарки, они возят казенную водку из Завода, потихоньку поторговывают в своих ямках. И чуть где перепились, пустили кому-нибудь кровь, — сельсовет тут как тут: плати штраф, отвечай по закону… Во всякую дыру сельсовет лезет. Искони сажала семейщина малолеток верхами на конских бегах, искони падали подростки на землю во время бешеного скача, зашибались, увечились, — сельсовет запретил сажать на коней ребятишек, — и бега сократились. Раньше хлестко дрались парни из-за девок, стяжками головы друг другу проламывали, а как понаехала бесшабашная солдатня, пуще драки пошли, вовсе совести никакой не стало. В тот год, как умер Ленин, в Петров день, распьяным-пьяные ребята, настегивая коня, въехали упряжкой на гуляночную горку, задавили колесами насмерть двух девок, многих посшибали с ног оглоблями. Так-то в старину не бывало, такого бесчестья! И уж, конечно, сельсовет вмешался в это дело, арестовал наездников, некоторых засудили, и с той поры не допускает, чтоб молодежь перепивалась да на горке большими кучами сходились, и стало потише… Утеснение пошло, какого семейщина век не видала. Со всех сторонжмет неугомонный председатель Алдоха, как жал некогда бешеный Мартьян, Мартьян-то скопытился, не пора ли скопытиться и Алдохе, виновнику всех обид, огорчений, невиданного оскудения семейской жизни?

Так думал Покаля и каждый раз приходил к выводу: «Да, пора!»

После нежданной смерти Дементея Иваныча, — фельдшер сказывал, что лопнуло у него сердце, — Павловна вскоре же ушла восвояси вместе с хрипатым коротышом своим Мишкой. Не по доброй воле откочевала она в старую свою избу: выжила ее остроносая Хамаида, Васькина хозяйка.

Была Хамаида Варфоломеевна под стать своему Василию Дементеичу: скупенька, бережлива не в меру, вместе с мужиком рвалась с коих пор к самостоятельному жительству. А тут им этакий двор достался, да чтоб терпеть над собой ли, рядом ли, еще одного хозяина! Да и какая хозяйка Павловна, какие у нее права на двор, на имущество, когда она жила-то с батюшкой Дементеем без году неделю? И вот выжили Василий с Хамаидой мачеху, чтоб во всю свою ширь развернуться, а чтоб не было реву лишнего, выделили ей кое-чего по малости — коня, корову, плуг, лопатины разной… Павловна ушла от греха, ничего больше не домогалась, — рада была и тому, что дали, могли бы и вовсе прогнать безо всего. Мишка ее подрос, и она надеялась, что ей удастся наладить собственное хозяйство.