Илья Чернев - Семейщина

— Меня на коне не обскачешь. Голыми руками не возьмешь: спереду я колючий, а сзаду вонючий…

Однако и в самой деревне было достаточно стерегущих глаз. Каждую осень увозили молодых парней на призывной пункт, и каждую зиму возвращались на село демобилизованные. Через два-три года трудно было узнать в этих подтянутых, прямо и смело шагающих красноармейцах прежних семейских парней. Не та походка, не тот взгляд, не та речь и сноровка во всем. Возвращались ребята грамотеями, приносили с собою запас всяческих знаний, уменье отличать друзей от недругов, зоркость и цепкость… Пусть многие из демобилизованных растворялись пока в семейщине, барахтались как муха в дегте, подпадали под мрачную власть родителей, но был какой-то, пусть не слишком значительный, процент стойких, дерзких, готовых принять бой и на вызов ответить вызовом. Вот с ними-то и нужно было Покале держать ухо востро, — этих тоже, оказывается, на коне не обскачешь, голыми руками не возьмешь.

Они приходили домой в аккуратных гимнастерках, многие из них успели привыкнуть к табачку, почти все были наголо острижены, гладко оскоблены бритвою. Тех, кто и дома продолжал «баловаться» принесенной с собою бритвой, принимали в штыки. Это для них из горницы Ипатовой выполз в улицы священный текст из старинной книги «Блудолюбивого образа прелести, душегубительные помраченные ереси, иже остругати браду», и значилось в том тексте: «Сия ересь сотворена и вышла от проклятого великого еретика папы римского, от Петра Гугнивого: наученным от блудного беса ради любодеяния за женское за потпупия остриг браду свою». Однако текст этот вызывал лишь смешки, и особенно измывались демобилизованные парни над непонятным и, казалось им, игривым словцом — потпупия. Текст из святой книги не пробирал их, и даже самое страшное наказание — проклятие, полагающееся за отступничество, не устрашало ничуть.

Да и как могли действовать священные тексты, когда сам же пастырь Ипат отступил от писания, пригласил фельдшера при немощи? И не только мужики, даже бабы некоторые тайком посмеивались над несбывшимся пророчеством Димихи, — так и упокоилась побирушка, не дождавшись, что придет привидент в намеченный в сказании срок, — должно быть, с горя упокоилась…

Со временем стало в памяти травою зарастать кожуртское дело, Епиха, Корней Косорукий, Егор Терентьевич, Василий Домнич, Николай Самарин и другие активисты приободрились, и начал Покаля отступать с оглядкой на обе стороны, со скрежетом зубовным, с боями, но отступать. Иным крепышам казалось, что Покаля готов пойти на все, продать их, лишь бы удержаться у власти. Наиболее рьяные приступали к нему, кричали, обвиняли в предательстве, и он огрызался:

— Дураки вы, дураки! Не мое ли нутро из-за вас разрывается?

Покалино нутро особенно разрывалось, когда наезжали из района требовательные и зоркие люди. Он тогда вынужден был поддакивать даже Корнею, указывать вместе с ним, у кого и где припрятан хлеб… До поры до времени ему удавалось умасливать поневоле преданных им богатеев, — при первой же возможности он потрафлял им в чем-нибудь другом.

Но Покаля сдавал позиции не только на хлебном фронте. Под нажимом из района сельсовет уступил и во многих других делах. Так, район приказал открыть в деревне избу-читальню. Присланный из города избач, молодой комсомолец Донской, при содействии демобилизованных, прочно обосновался в Никольском. Вскоре же район направил в деревню двух учительниц, велел открыть школу в чьем-нибудь пустующем доме… Все это совет беспрекословно выполнял по наущению Покали. Кто-кто, а уж Покаля-то понимал, что дважды школу не жгут и каждый год не будешь стрелять. «Где их, к дьяволу, всех перестреляешь!» — ярился он в бессильной злобе. Ничего такого грохотливого, что бы снова на весь район прокатилось и снова привлекло внимание властей, нельзя было допускать, если хочешь, чтоб голова на плечах уцелела. Пуще всего страшился Покаля худой славы и наездов цепкого начальника Рукомоева: тот будто сквозь землю видит. И откуда только известно ему многое, что скрыто от сотен и тысяч глаз? Покаля настораживался, не только с чужими, наезжими, — боже упаси! — но даже при народе лишнего слова не скажет. Тому же учил он и несдержанного на язык Амоса Власьича, и Астаху Кравцова, и Куприяна Кривого, и других самых близких своих людей.

Там, где нельзя было не отступить, Покаля отступал безоговорочно, а если и чинил проволочки и препятствия, то так, что преодоление этих, им же созданных препятствий ставили ему потом в заслугу…

Долго мотал, водил за нос Покаля районную инструкторшу, — она все добивалась устройства женских собраний, — но как ни мотал, а она перемотала его: ходила по дворам, заводила разговоры с бабами — и вот стали они собираться сперва по своим десяткам, а потом и на общие женские сходки. И стали называться те бабы делегатками. На деревне их считали отчаянными головами. Это были те, кто посмеивался над провалом легенды о пришествии привидента, над числом звериным, над антихристовой печатью. Они шли на собрания наперекор воле мужей, отцов, свекров, — и сколько на этой почве разыгрывалось семейных скандалов, настоящих драм! Женщина, вековая рабыня, подымала голову, заявляла о своих правах, рвалась к свету, к грамоте, — разве могла без боя допустить до этого семейщина? Женщина, которой в недавние еще времена считалось грехом ходить на сходы, учиться грамоте, обращаться в суд с жалобой на утеснения, — да мало ли чего запрещал ей закон, обычай, писание, ставящие ей предел у порога мужней избы! — почуяла веяние новой жизни. Любопытства ради стала похаживать на те женские собрания в своем десятке и Ахимья Ивановна, — эту-то некому было удерживать и бранить: сама себе полная хозяйка… Районная инструкторша, в числе прочего, добивалась, чтоб делегатки бросили носить кичку, она с презрением говорила об этом символе забитости, унижения и покорности, об этой, как она выражалась, парандже семейских женщин. Но только одна Лампея, да и то, должно быть, по указке своего Епихи, поддалась тем словам.

Горше всего было уступать Покале, когда под нажимом районного начальства приходилось ему — хочешь не хочешь — накладывать руку на своих людей, причинять им заведомый ущерб, вводить в потраты.

Чтоб не платить налогов, втихомолку поторговывающий Астаха Кравцов окончательно — в который уж раз! — прикрыл свою лавку. Да что и осталось в этой лавке? Товаров советская власть купцам продавать не стала, за границу, до Кяхты, как бывало встарь, не пускает…

Дольше других купцов не сдавался Бутырин. Он жил прежними запасами, всякий товар ходкий у него в амбарах с коих пор лежал — и для семейщины и для братских. Сколько можно, терпел Покаля, отсрочивал Бутырину налоги, и большие недоимки скопились за ним. Но вот наехал финансовый инспектор, составил акт о недоимках, закричал о спекуляции — и пошло бутыринское имущество с торгов, с молотка. Только и сделал Покаля для любезного его сердцу Николая Александровича, что помог его дочке, острой тараторке Кате, перетаскать часть товаров к надежным мужикам и сговорил некоторых на торгах цены не набивать, все за себя брать. Так и сделали мужики, и растащила семейщина Бутырина по косточкам, и сам он с горя ослеп и уехал навсегда в город. Сколько месяцев после этого навертывалась бутыринская Катя в деревню свое добро потихоньку собирать, — да много ли соберешь? Ездила Катя до тех пор, пока старый Бутырин не умер… Покаля был рад хотя бы и тому, что, не сумев отвратить неотвратимого, он дал своим поживиться, чуть-чуть погреть руки. Пуще всех, кажется, погрел их о бутыринское добро обнаруживший большую жадность Мартьян Алексеевич, — много ли осталось в нем от бешеного председателя, грозы крепышей?!