Илья Чернев - Семейщина

В улусах, как и на семейщине, шло сейчас брожение умов, и туда наезжали уполномоченные, и там велись нескончаемые разговоры о колхозах, из уст в уста передавалась молва о бурятских коммунах Бохана и Алари.

Однажды, в разгар сенокоса, Цыдып приехал в деревню и, справив какие-то свои дела, заявился к Епихе ночевать.

В избе горела на столе лампа, и вкруг нее сидели: сам хозяин, Егор Терентьевич, Ананий Куприянович да Корней Косорукий. Всех их Цыдып знал много лет.

— Здорово живешь, — переступая порог, сказал он и стянул с круглой бритой головы конус островерхой шапки.

— А, Цыдып Цыренжапович! Заходи, заходи. Ночуешь, что ли? — приветствовал знакомца Епиха.

Обойдя вокруг стола, Цыдып поздоровался со всеми за руку.

— Да-да, ночевать мало дело будем, — сказал он и сел на лавку.

Он видел вокруг себя озабоченные лица мужиков, почуял, что они сейчас во власти какой-то напряженной думы, и на миг всплыло перед ним полузабытое: так же вошел он в горницу Елизара, вот так же все сидели за столом и о чем-то натужно думали… Тогда на столе стояли еда и вино, тогда он присел у порога, и не было ему дела до непонятного раздумья богатеев, и не рискнул бы он, бедный улусный пастух, расспрашивать о причинах тяжкого того раздумья. А теперь не было ни вина, ни еды, стол был пуст, и дума этих мужиков не стесняла и не пугала его. Цыдып улыбнулся морщинами миндалевидных глаз:

— Чо, Епифан Иваныч, какое дело затеваем?

— Э, паря, огромное дело! Весь вот вечер маракуем.

— Не иначе — колхоз… — сообразил Цыдып.

— Угадал!

— Как не угадаешь… пошто не угадаешь, — расплылся в улыбке Цыдып. — Кругом народ в колхозы пошел.

— Не шибко-то кругом, — проворковал Ананий Куприянович.

— Ну, ты скажешь, Куприяныч, пошто не кругом. Мой-то племяш в нашем улусе тоже колхоз сделал. «Дядька, говорит, пошто в колхоз не идем, собща лучше работать…» Я говорю: «Однако, лучше маленько». Ну он, племяш-то, председателем стал, а я будто тоже его помощник… Двадцать юрт вместе косить сена пошли… Хорошо работать! Инструктор сказывал: к вёшной новые машины давать станем, плуги, косилки…

Сидящие за столом многозначительно переглянулись, и что-то, похожее на стыд, уловил Цыдып в напряженных лицах мужиков…

— Да-а… выходит, опередил ты нас, — исподлобья глядя на Цыдыпа, протянул Егор Терентьевич.

Глубокой зимою, подготовив к посевной свой хонхолойский колхоз, ленинградец Павел Силин выехал по распоряжению райкома партии в соседние села. В Никольском он выступил на многолюдном собрании, убеждал никольцев взять пример со своих соседей — вступить на путь коллективизации.

Старичье с дремучими завитыми бородами враз загалдело, но, увидав, что активисты, комсомольцы, беднота не дадут себя перекричать, тут же притихло. Пытаясь все же утопить решение по важному вопросу в мелких склочных спорах, кулаки и подкулачники стали выступать один за другим. Почти никто из них не говорил по существу, — будто нарочно отводили прения в стороннее русло.

Силин не перебивал, выслушал все до конца…

Один середняк сочувственно отозвался о Федоре, сыне высланного уставщика Ипата, вспомнил, как во время прошлых перевыборов совета Федор упрашивал исполнителя у дверей пустить его, лишенца, на собрание, — клялся и божился воздействовать на отца: «Он откажется, вот те крест! Он и в старое-то время не хотел идти в уставщики, да его выбрали. А я-то чем виноват, что батя уставщик?!»

Не преминули высунуться и ярые враги. Начетчик Амос издевался над работниками райисполкома, над уполномоченными по хлебозаготовкам.

— Люди добрые! — закричал он. — Да нешто они, городские, в хрестьянских делах понимают… Да ни в жисть! Помните, приезжал из РИКа к нам товарищ один. Мужики ему в амбарах крупный песок за место гречихи подсовывали. Покидает он на ладошке дресву, да и похвалит: «Хороша греча!» Смех да грех с такими уполномоченными! Такому вон на печку покажи: брюхата, мол, вороного жеребца принесет, — поверит, ей-богу поверит!

Кой-кто захохотал, но чья-то рука схватила Амоса за шиворот, его дернули назад, и он осекся. Однако вскоре, когда Василий Домнич, Егор Терентьевич, Епиха и Корней, отметая ненужную шелуху споров и воспоминаний, поднялись за немедленную организацию артели, Амос высунулся опять, заорал из задних рядов:

— Мягко стелете, да колко спать… Колко спать, говорю, будет!.. Норовите мужика из шкуры вытащить, анафемы!

Ему тотчас же заткнули глотку…

Так ничего и не решили на этот раз никольцы, — покричали и разошлись.

Подкрадывалась весна.

Снега оседали, и солнце подолгу глядело на поля, исполосованные у Майдана синими тенями деревьев. Начинали чернеть дороги. Мохнатые ели в лесочках постепенно роняли снежную навись.

Кончалась зимняя охота. Мартьян Яковлевич, Василий Дементеич и другие отбелковались, пришли домой. Звери и птицы отдыхали от неустанного преследования охотников. Будто откинув осторожность, лисы начали чаще появляться на открытых местах, в полях, посиживать на солнечном пригреве у кустиков, поглядывать на какой-нибудь бугорок на опушке, где, распустив веером хвосты и растопырив крылья, важно прохаживались токующие косачи.

Подо льдом на речке и под снегами зажурчали вешние воды. В деревах, если прислонишь ухо к стволу, слышно, как ходят, наливаются соки. Всюду стрекочут повеселевшие птицы, — подходит пора весенних птичьих встреч. В сосняках и ельниках, в просторах болот по оборской дороге, крупные глухари чертят натуженными приспущенными крыльями на свежем утреннем снегу две глубокие дорожки по обеим сторонам своего глухариного следа. Бегущий мартовской ночью по крепкому снегу матерый волк не оставляет следов, дерзкими набегами полошит овечьи пригоны на степи, — без следа-то где скараулить серого пастухам и охотникам…

Но весна все ближе и ближе. Вот уж вокруг деревьев образовались талые осевшие воронки. В тайге, откуда вышли уже последние партии лесорубов, — нынче многие уходили на лесозаготовки, — в тайге по утрам, едва спадет ночной мороз, медведь покидает берлогу, и начинают играть глухари. На льду Никольской речки, на зимних навозных дорогах, в низинах, на улицах — всюду под ичигами проступает вода. Плешинами ложатся и быстро ширятся проталины. На полях бродят черные суетливые птицы.

Скоро за околицей, на Тугнуе и в лесочке на Майдане, забуреет влажный ковер летошних трав, затканный лиловатой мглою подснежников, польется весенняя песня и переливчатый птичий свист пойдет кругом…

И вот уже всюду бежит сверкающая вода: никогда так много не было снега, как нынче. Гремят ручьи, пенистыми мутными валами несется тугнуйская речка. Вешние воды заливают покосные деляны на степи. На гуджирном озере, на Капсале, без устали мелькают в лазури неба, в зеркале вод красноклювые турпаны, плывут по разливу ослепительными комьями снега серо-белые чайки.