Илья Чернев - Семейщина

Спирька явился к вернувшейся два дня назад из города учительнице Марье Антоновне.

— Генерал Самоха требует… чтоб немедленно! — крикнул он с лошади в окно.

Учительница отказалась прийти.

— Жить тебе до вечера… так и знай! — заорал пьяный Спирька и пришпорил коня.

Самоха послал на Тугнуй с десяток вершников:

— Пригоните артельных коней.

Но и это не удалось: кони ушли далеко в степь, и вершники угорелые носились по Тугную за невесть чьими лончаками, — пугливые жеребята бросались из стороны в сторону.

— Эх, даже коней колхозных сыскать не могут, не токмо самих артельщиков, — посмеивались на деревне.

Нет, все это было не то!.. Самоха понимал: нет у него ни авторитета, ни власти. Учительница, баба беззащитная, и та приказу воспротивилась, наверное смеется над всеми ими…

Самоха заглянул в кутузку, там сидели шестеро парней.

— Самуил Иваныч, — смело сказал Изотка, — за что нас держат? Ни жрать, ни пить! Да и клопы чисто съели.

Увидав тещина приемыша, Самоха смутился.

— Бить их, сволочей, комсомолов, надо, а… не только что клопы! — брякнул дежурный.

— Отпусти ты нас, Самуил Иваныч, а то матка не знай что подумает… Мы же безоружные все, дома будем сидеть.

Самоха засопел.

— Разве что дома, — выговорил он строго. — Ну, идите… да чтоб!.. Выпусти их…

Нет, не годится он в генералы, в вожаки, — слабина его в лапах держит, слабина, трусость…

— Ну! — грозно кинул он разинувшему рот дежурному.

Недовольно ворча, тот загремел засовом.

Изотка вышел из совета и спокойно пошагал домой. Другие-то ребята бросились со всех ног, а он — будто бы и не спешил, поглядывал на окна с торжествующей, победной улыбкой. Ему нисколько не было страшно, он не мог удержать улыбки, и во всей его походке чувствовалось, словно бы вдохнул в него кто-то новую неведомую силу.

Ахимья Иановна стояла за воротами и еще издали заметила медленно идущего сияющего Изота.

Пожелтевшая от бессонной тревожной ночи, она выглядела измученной. Когда он подошел к ней, она улыбнулась ему доброй своей улыбкой:

— Я уж Грипку сбиралась посылать… Идем в избу… поешь. Соседки выпялились в окна:

— Им-то всё, — как с гуся вода.

— Знамо, которые и нашим и вашим…

Изотка с жадностью набросился на щи, на яишню, — все это ранее припасла для него заботливая мать.

— Чо слыхать? — спросила она.

— Всё то же… Толкутся, голову потеряли. Уставщика, видать, поджимает… Народу-то они говорят, что и город и Завод восстали, и Красная Армия за них, мол, вся, только еще один полк будто не сдался… — Он улыбнулся синими своими глазами. — Один полк! Сорока им на хвосте принесла. Откуда знать все это?.. Другим-то говорят, а сами не верят… Я и то заметил… Слышал я: Листратка кричал мужикам, будто эти новости учительница привезла. Вкруг Самохи какие-то ламы крутятся… У них то же самое: артельщиков стреляли, старика Цыдыпа с племяшом не то убили, не то изувечили…

Дверь стремительно распахнулась, и через порог в избу бомбой влетела Фиска. Зеленоватые глаза ее сияли.

— Вернулась! Нашла их? — спросила Ахимья Ивановна.

— Задами я, чтоб никто не видал… Живы, все живы! — выдохнула Фиска. — Изотку-то отпустили?… Живы, мамка! А до чего оголодали. Весь мой харч, по кусочкам пошел… Сегодня ждут…

— Радости-то, радости! — заулыбалась Ахимья. — И ты и Изотка… все дома… И там… К Лампее надо бы, утешить ее. Поди убивается.

— Отдышусь и слетаю…

— Радости-то, радости! — приговаривала Ахимья Ивановна, и непрошеные слезы текли у нее по впалым щекам.

Артельщики всю ночь скрывались в лесочке.

Солнце было уже высоко, когда Епиха залез на высокую сосну. Сквозь изумительно прозрачный воздух он устремил взгляд через весь лежащий перед ним, будто отдыхающий, широкий Тугнуй, — далеко-далеко по тракту клубилась цепочкой пыль и с невиданной быстротою что-то неслось к Никольскому. Это не кони, нет… так и режут, так и режут степь, поспевай только глазами.

— Автомобили!

Епиха считал их: раз… два… три. Окутанные пылью машины шли на равном расстоянии друг от друга.

Епиха поспешно спустился на землю:

— Вот и конец… конец генералу Самохе с его восстаньем… Конец нашей голодовке и безделью… Автомобили!

— Вот он, начальник-то, когда сказался… Рукомоев! — просиял Егор Терентьевич.

— Оно, конешно, это самое дело… Я же говорил: не оставят в беде! — засуетился Корней Косорукий.

Артельщики заторопились, побежали к деревне, — им бы коней, им бы крылья сейчас, чтоб мигом покрыть эти несколько верст степи!..

Действительно, это были грузовые автомобили. В чаевую пору показались они на припухлом увале Тугнуя, и урчащий их рокот донесся до деревни.

Изотка с Фиской полезли на крышу сарая. Заслонившись ладонями от солнца, они увидели — зеленые верхи фуражек в коробах машин, лесом стоящие ружья, пулеметы… По улице от совета промчался вершник.

— Дорогу, дорогу нашим!.. Автомобиль бежит! Ой, наша разведка обнаружила!.. Винтовки отымут… Автомобиль бежит… — кричал, он в паническом страхе.

Это был тот самый бурят, в которого ночью стрелял Хвиёха.

Улусная конница дождем брызнула во все ворота — в степь, в степь! Вслед за бурятами ринулись конные и пешие сподвижники уставщика Самохи — десятка два мужиков и парней.

Грузовики объехали деревню, разомкнулись, охватывая Никольское широким полукругом. Пограничники высаживались и рассыпались в цепь.

Изотка видел — мечутся мятежники, кое-кто вскидывает берданки, стреляет в степь наугад, но большинство трусливо разбегается кто куда.

— Вояки! — засмеялся он.

Вот последние бурятские конники вырвались каким-то проулком на Тугнуй, да к Майдану улизнул кто-то из мужиков, остальные же курами мечутся взад-вперед, не знают, что делать…

Затакал вдруг за деревней бойкий пулемет.

Бабы и ребятишки, заполнившие было улицы, кинулись по домам. Многие забились в подполья.

Аноха Кондратьич вышел во двор. «Не впервой нам… вот так же тогда японец стрекотал с бугра», — подумал он.

— Батя! — крикнула с крыши Фиска, — хоронись, убьют.

— Не убьют! — мотнул головою Аноха Кондратьич. — Японцы не убили, а эти подавно. Неужо ж может быть, чтоб своя рабочая и крестьянская власть по деревне стала палить!.. Это они для острастки поверху… А? Для бунтовщиков это — не для нас. Так-то, паря Изот… А вы-то слазьте с крыши, слазьте! — Ему захотелось вдруг проявить родительскую власть. — Непорядок это! Увидят, еще подумают, какие разведчики, да и пальнут. Почешетесь тогда!

Не глядя больше на детей, он спокойно заковылял на задний двор. Изот и Фиска и не подумали выполнять отцовский приказ.

И верно: пострекотали пулеметы, провизжали где-то стороною пули — и все стихло. Все створки окон раскрылись, вся улица в любопытных свисающих через подоконники головах.