Илья Чернев - Семейщина

— Вылетел! — удостоверил Епиха.

— То-то и видать…

— Вылетел в два счета, батька! — подхватил Мартьян Яковлевич.

— Эх вы, нехристи, язви вас… — адали братские, — добродушно заворчал старик.

— У братских, у тех цельная юрта золоченых бурханов, — заметил Егор Терентьевич.

— Ну, значит, наши перещеголяли и братских: хуже их…

— Давайте-ка лучше садиться, — остановил велеречивого тестя Епиха.

Лампея уже вытащила из печи и поставила на стол сковороду с бараниной. Грунька принесла из погребицы огурцов, расставила чашки, бабка Алдошиха принялась хлопотать у самовара.

— Срочное и важное собрание? — вопросительно хихикнул бывший председатель совета Аника, заметив, как Епиха раскрыл стенной шкафик и взялся за горлышко зеленой литровки.

Мужики обрадованно приподнялись, спешно закрестились, стали рассаживаться.

— Я сразу смекнул! — мотнул головою Мартьян Яковлевич и кинул в рот двумя пальцами кургузую свою бородку.

— Не выпил, а уже закусываешь? — поглядел на него Епиха.

— Не терпится…

— Какое ж это собрание все-таки? — исподлобья оглядев стол, спросил Егор Терентьевич.

— В самом деле? — поддержал Василий Домнич.

— Очень простое и очень, я полагаю, важнецкое, — наполняя стаканчики, ответил Епиха, — кончили мы сегодня наш первый колхозный год? Кончили. Да как еще кончили! — Он встал с поднятым лафитником в руке. — Умеют артельщики работать? Умеют! Мы доказали всему миру, всей семейщине — сообща лучше, сытее жить, мы доказали им, что «Красный партизан» может и будет крепнуть и расти… Есть ли у нас голодные, обиженные? Нет таких! Вот какой сегодня день. А второе: сегодня советская власть наша стала на год старше. И… давайте, товарищи, выпьем за советскую власть и за родной колхоз. Да здравствует наша колхозная дружба, — чтоб жить нам без обид, умножать хозяйство, достатки!..

— Ловко придумал! — перебил восторженно Викул Пахомыч и первый, не удержавшись, опрокинул стаканчик в рот.

Артельщики зачокались, закряхтели.

— Чудо! не дал договорить! — обернувшись к Викулу и усаживаясь, хозяин последовал примеру гостей. — Да здравствует еще раз наш колхоз и все колхозы советской земли!

Одобрительно пророкотали артельщики — и торжественная минута ушла. Зазвенело стекло, застучали вилки, ножи, — гости вплотную принимались за выпивку и закуску.

— Осенью, оно это самое дело… осенью и у воробья пиво, — норовя поддеть на вилку кусок баранины, задергался Корней Косорукий.

— Да, доходец! — вставил Василий Домнич.

— Кажинный бы год так, — вздохнул почему-то Олемпий Давыдович.

— У воробья пиво, а у нас — госспирт! — закричал Викул. — Ты, пожалуйста, без намеков, Корней, у нас не только по осени достаток будет…

Артельщики заговорили вперебой, кто о чем, стаканчики замелькали от стола к губам.

— Оплошку мы дали, — обвел глазами гостей Епиха. — Ни одной бабы, не считая моих, нет на нашем празднике, ни одной жены артельщика не позвали… Будто в старину — одни мужики вокруг стола.

— Оно бы можно и с молодухой прийти, почему не прийти и чистую рубаху надеть, кабы знатьё, — заговорил Аноха Кондратьич, — на собранье вить звал, не на гульбу…

— Промазал ты, хозяин, — сказал Карпуха Зуй.

— Промазал! — сознался Епиха. — Марфу, одначе, звал. Сама хозяйка, артельщица…

— Недосуг, видно, бабе…

— Теперь уже поздно за ними бежать, другой раз…

— Кого еще недосчитываемся? — снова оглядел гостей Епиха и, насупив брови, глуховато кашлянул. — А недосчитываемся мы, дорогие товарищи артельщики, нашего молодого избача Донского, бондаря Самарина, да вот… хозяина этой избы Алдохи Пахомыча. За нас, за наше счастье жизнь свою они отдали… Помянемте их, выпьем. — Он налил стаканчик, протянул старухе, сидящей за самоваром. — Пей, матка! За Алдоху Пахомыча подымаем враз…

Старая Алдошиха взяла стаканчик трясущейся, слабой рукой… она уже роняла слезы, вытирала их рукавом: при воспоминании об Алдохе, своем старике мученике, она не могла сдержать слез.

— Спаси Христос, Иваныч, — благодарно проговорила, она.

Молча выпили артельщики за председателя Алдоху.

Еще одна тихая и торжественная минута прошлась вкруг стола.

И снова зашумели артельщики, хозяин с хозяйкой не переставали чокаться с гостями. Епиха в который уже раз посылал Груньку к шкафику переменить, как он говорил, посуду. И уже вскоре Мартьян Яковлевич, откинувшись к стене, неистово, вдруг с маху, задребезжал:

Кто-то подхватил, запели вразброд, совсем спутались. — Вроде будто немазаная телега, — покосился на опьяневшего запевалу Егор Терентьевич.

— И впрямь неладно, Мартьян Яковлевич, выходит. Попросим лучше Лампею, — предложил Василий Домнич.

— И дело! — согласился Мартьян.

— Заводи, хозяюшка! — крикнул Викул Пахомыч.

Лампея не заставила себя упрашивать. Розовая от выпитого вина, возбужденная, она отодвинулась на лавке от стола и завела задушевно любимую свою песню о зеленой матушке-степи.

Пока она зачинала, Епиха вышел в казенку, вернулся с гармошкой. Гармонь взвизгнула в лад с бархатистым Епихиным тенорком, он подхватил новый куплет Лампеиной песни:

— Мой Санька стих о тракторе приделал, — умильно заплакал Корней Косорукий.

— Экая голова! — восторженно изумился Ананий Куприянович.

Епиха строго посмотрел поверх гармошки: отставить, дескать, разговоры, когда поют.

— Поглядеть бы, какой он есть — трактор. Все балмочут: трактор, трактор, а что за трактор?.. — начал было Аноха Кондратьич, но Викул легонько поддал его в бок:

— Слухай!

Широко и свободно плыла песня, и чудилось всем: тесно ей под низким потолком избы, — так и просится она в степь на волю и зовет за собой.

А когда певцы кончили, все, точно по уговору, затормошили немного отрезвевшего Мартьяна Яковлевича.

— Загни-ка веселую какую прибаутку, Мартьян.

— Сказку-присказку, оно это самое дело…

— Штоб в брюхе от смехоты затрещало!

Мартьян Яковлевич пожевал бороду и с хитрой смешинкой в глазах спросил:

— Хотите, расскажу-ка я вам, как чертей у тестя Анохи из подполья выгонял?

— Хо-хо! Чертей? — взвизгнул Викул Пахомыч.

— Бреши боле! — обиделся Аноха Кондратьич.

— Ничего не бреши, — сущая правда!

— Дак уж и правда… Я вот то же и говорю, — безнадежно крутнул головою Аноха.

Артельщики засмеялись. Мартьян принял это как знак одобрения и начал:

— Прихожу как-то вечерком, в сумерки, к Кондратьичу. Его со старухой дома нету, одни девки в избе… Со двора глянул в окошко — четыре девки и четверо парней у самовара сидят, женихаются, посиделки устроили… Я нарочно в сенях долго шебаршил, чтобы не накрыть невзначай, — неловко, думаю. Заслышали они, что кто-то в сенях, потушили лампу, тихонечко дверь открючили. Свои — думают…. Тем часом откуда ни возьмись — сам хозяин. Я ему и виду никакого не подал, вместе в избу ввалились. Гляжу: сидят в потемках девки, свои и чужие, за самоваром, угощений разных понаставлено… молчат. А парни как провалились. Я подхожу ближе, да и спроси Грипку: «Пошто, говорю, Грипена, у вас восемь стаканов на столе? Неужто каждая из двух сразу чай пьет?..» Девки — молчок. Тогда я и говорю Анохе: «Это они у тебя колдовством занимаются… Известно: баба — сатанинское отродье… Наверняка чертенят к дому привораживали, чаем поили». Аноха ругаться было на девок кинулся. «Постой, говорю, поищем чертей, выгоним, чтоб дому какого лиха не приключилось». Подошел я к подполу, открыл, кричу: «Выходи!» Черти звуку не подают, притаились. Кондратьич ажно засмеялся: «Будет тебе чудить! Какие черти?» — «Как какие? А зачем четыре стакана лишних?» Пошарил я на полке в кути рукою: чуть не дюжина крынок пустых у тещи сушится. «Выходи! — кричу. — Иначе плохо будет!» А там молчат. Беру я тогда крынку — да и в подпол с размаху: «Выходи, нечистая сила!» Крынки стучат, бьются… Старику меня из-за печи не видать, что делаю, молчит, чую — перепужался. Знай ору: «Вылетай, нечистая тварь!» Как ахну вниз крынкой — мимо меня кто-то шасть к дверям. Аноха на кровати сидит, крестится, зубами лязгает. А они, черные, сгорбаченные — мимо него… Один, два, три, четыре! «Вот как нечистую силу выводят!» — кричу Анохе. — «Все, кажись!» Старик опамятовался, говорит: «Спасибо тебе, зятек, что избавил…» А девки языки закусили, смехом давятся. Пришла теща, огонь вздула, ахнула. Бог ты мой, все крынки перебиты! «Что у вас тут такое сотворилось?» — спрашивает. «Черти!» — отвечаю. «Насилу выжили», — не своим голосом залопотал Аноха. Гляжу — на нем лица нет…