Илья Чернев - Семейщина

Ничего не подозревающая о зашитых капиталах, простоватая баба благоговейно заверещала:

— Што ты, што ты, Ипатыч, живи хоть век!.. Одежу купишь себе какую…

Слух о возвращении своего любимого уставщика Никольские его почитатели восприняли как радостную немыслимую весть. Столь годов о пастыре ни слуху ни духу, а тут, нате вам, проживает в городе!.. Слух быстро подтвердился: кто-то из мужиков повстречал Ипата Ипатыча на городском базаре. Старухи одна за другой начали слать ему с попутчиками гостинцы: сало, масло в туесах, яйца, ковриги хлеба… По деревне зашептали, что пастырю живется туговато.

Принимая туески и сумки с гостинцами, Ипатова хозяйка со слезами радости и гордости на глазах говорила ему:

— Не забыл тебя народ, Ипат Ипатыч… Вот и копейки твои ни к чему…

С чуть приметной улыбкой он оглядывал подношения, спрашивал — от кого, велел кланяться.

Летом Ипат Ипатыч выехал в Петровский завод. Здесь он пробыл с неделю, повидался на постоялых дворах и на базаре со многими земляками… Никольские старухи совсем с ума посходили от нетерпения и жалости:

— По базару ходит… Неужто не увидим его? Неужто пропуску не дадут? Болезный наш, страдалец…

Ахимья Ивановна и та не вытерпела, сына-председателя уговаривать принялась:

— Похлопотал бы ты, Изот, о дедушке Ипате. Как же можно не жить старику в своем месте? А вдруг помрет?.. Дома хоронить должны или не должны?.. В город я ему хлебушка и масла посылала, — самой бы спросить, получал ли…

Изот строго глянул на старую:

— Не дело вы затеяли… Возитесь с этим Ипатом. Найдет власть возможным разрешить — разрешит, а не найдет — нечего с пустыми хлопотами соваться…

Но Ипат Ипатыч заставил все-таки председателя Изота по хлопотать. Однажды ночью, заранее сговорившись с верными людьми, пастырь тайком приехал в Никольское и окрестил младенцев в пяти семьях: матери этих новорожденных жили в трепетном ожидании, — вот вернется дедушка Ипат… вернется и совершит святой обряд. Они верили в это и ни за что не соглашались идти к уставщику Сеньке Бодрову, пьянице и охальнику: не чистое крещенье у него, — одна порча и погань.

Под утро пастыря увезли обратно в Завод, он поспешил убрать свои ноги. И правильно сделал: узнай о его нелегальном приезде на час раньше, Изот арестовал бы его, представил по начальству.

Не успел Изот, поздно ему донесли, — гнался за пастырем на своем самокате до самой Дыдухи, да так и не настиг…

Посудачила семейщина о нежданном ночном наезде пастыря Ипата, поверещали старушки, поохали, повздыхали, — на том и делу конец. Молодая жизнь шла мимо, не останавливалась на отжившем, почти утратившем всякое значение, всякую силу: бывший уставщик, непоколебимый его авторитет, его некогда грозная власть — все это было уже в прошлом, в далеком прошлом.

Изот выругал себя: зачем ему понадобилась эта неудачная погоня за стариком мракобесом, не лучше ли было сразу сообщить заводским властям о нарушителе? Хорошо еще, что никто не видал, как председатель сельсовета во весь мах помчался за околицей, вовсю нажимал на педали, что ни одна душа не знала и никогда не узнает о том, кого преследовал он, не узнает о его промашке. Ипат хлестко, видно, погонял коня по холодку, а ему, Изоту, пришлось упариться: жар начался спозаранку… Проведай о том семейщина, подняла бы она своего председателя на смех, — умен ты, дескать, паря Изот, да божий человек умнее тебя!..

Молодая жизнь шагала вперед, и вскоре уже не о пастыре говорили Никольские бабы, а о том, что вот-де постановила советская власть давать большие тысячи рублей многодетным матерям. Слух этот подтвердился: многодетных вызывали в райисполком, заставляли писать заявления. Кое-кто вернулся из Мухршибири уже с деньгами, с этим самым пособием на ребят.

Не только в деревню, но и на Обор дошла эта волнующая весть. Однажды через оборский полустанок проезжал начальник Полынкин. Он остановился передохнуть у безногого Федота, вековечного горемыки-единоличника.

— Детей у тебя, Федот Дементеич, я вижу, все прибавляется, — попивая чаек, сказал Полынкин.

— Год от году… — грустно ответил Федот, — как уж от этого избавиться… чтоб они не лезли… и не ведаю.

Полынкин обстоятельно разъяснил Федоту закон о помощи многодетным, сказал, что его жена, народившая до десятка ребят, имеет бесспорное право на пособие, может подать заявление.

— Напиши заявление, захвачу с собой, — предложил Полынкин.

— Написать-то не штука, — замялся Федот, — да будет ли толк?..

Полынкин поднял удивленно брови.

— У меня ведь брат Василий… — почти шепотом произнес Федот, — сами знаете. И кругом Васильева родня вредная.

— О брате и родне тебе нечего беспокоиться, — ободряюще улыбнулся Полынкин. — Ты не помогал им вредить, и ты за них не ответчик. Советская власть зря никого не лишает прав… у тебя и такая родня была, — Полынкин показал рукою в открытое настежь окошко: на высоком склоне сопки стоял потемневший от времени большой семейский крест. — Ты по соседству с дедом живешь, а не с братом. Знатный, мне рассказывали, был старик… за нашу правду дрался.

— Верно: и партизанил, и бандитов ловил. Настоящий большевик, — согласился Федот. — Зато другие не вышли: батька кулак, Ермишка Царь вором по деревне слывет, лень несусветная, Филатка до сих пор дядю Василия забыть не может, в артель не идет. Бабушка Соломонида то и дело на артельной ферме поросят губит, — нерадивая, как была, к порядку никак не приучится…

— Это не всё, — снова улыбнулся Полынкин. — Антошка — хороший грамотный учетчик. Еким тоже грамотей ладный, дядино порочное влияние он сумел преодолеть. Слышал я: в колхоз вступает, и, ты ошибаешься, Филат решил от него не отставать.

— Вот как! — удивился Федот и, помолчав, добавил: — И то сказать: давно я на деревню не выезжал.

— А тетку Ахимью, ее славных зятьев и сыновей ты забыл? Один Изот чего стоит! Разве это плохая родня? Таким братанам любой позавидует. А покойный твой дядя Андрей и сын его инженер?.. Как могучее дерево, разросся род старого Финогеныча.

Федот тихо поглаживал пролысину, изумленно таращил светлые свои глаза: «Всё-то он об нас, мужиках, проведал. Памятливый, будто и сам родня всем».

Долго после отъезда Полынкина гуторили Федот с Еленой о нежданно свалившемся на них счастье, подсчитывали, сколько отвалят им, — обошьют они голопузых ребятишек, обуют, выбьются из беспросветной нужды, — дивились нечаянному чудесному закону.

Хороши осенние утренние зори на Тугнуе! Солнце еще не вставало, а восток уж зарделся трепетным теплым румянцем. Легкие туманы в низинах дрогнули и, клубясь и растекаясь белыми прядями в прозрачном воздухе, покинули землю. Ночные тени бесшумно и воровато скользнули на запад — к Майдану. И вдруг золотые стрелы пронизали весь видимый мир. Вот они притронулись к вершинам сосенок и березок на Майдане, и лесок стал зеленее. Вот они легли на умытые росою поля, и вспыхнули ярым воском громадные пшеничные клади у молотилок…