Илья Чернев - Семейщина

— Скрутил, видать?.. Ладно, возьму. Не обижу.

— Вот спасибо… Сейчас маленько зеленей чай… мука давай.

— Утресь получишь…

Привязав некормленого коня тут же под навесом, Цыдып заночевал в Елизаровой завозне… В горнице ночь напролет вьюжила шумная пирушка. Если б кто подкрался со двора к освещенному окну горницы, он услыхал бы писклявый, захлебывающийся в радости, голос Астахи Кравцова:

— Так, так, тестюшка… так! Что на них, поганых, глядеть. С паршивой овцы хоть шерсти клок… В пятом году у них земли отбирали да заганским мужикам отдавали… Что на них глядеть!..

С гудящими головами поднялись с лавок поутру Елизаровы гости. Утренняя прохлада не освежила их…

Елизар Константиныч велел не расходиться, вывел из конюшни лошадей:

— Поедем от меня… Меньше шуму, огласки. Где там бегать вам за своими конями!

Он толкнул под бок спящего в телеге Цыдыпа, приказал скакать следом.

— А чай?.. А мука?

— Потом получишь… опосля, — нетерпеливо отрезал хозяин. — Сперва покос кажи, — какой еще есть.

Все, будто по команде, сели на коней и через гумно, безлюдной речкой, в тихий розовый час выскочили на Тугнуй.

Один староста Левон шагнул через калитку в улицу — у него объявились срочные дела.

Сельский писарь Харитон, подтянутый и строгий, первейший на деревне грамотей, славился средь никольцев беспорочным и тихим житьем, трезвым нравом, справедливостью, неуступчивостью в правом деле. Никто уж и не помнил, когда сел Харитон за писарский стол. Говорили, что появился он из дальних деревень. Мужики привыкли уважать молчаливого писаря-бобыля, его дельными советами никто не пренебрегал, к нему шли разрешать тяжбы и по слову его мирились. Днем ли, ночью ли кисть его правой руки находилась в непрестанном дергающемся движении, ровно наигрывал писарь на незримой бандуре; трясучей рукой он лазил за пазуху, раздавал письма, ею же чесал в квадратной своей голове, держал иногда хлеб — и все с приплясом, но писал левой. Каждый малолеток на деревне знал Харитона и, завидя его в улице, бежал к калитке: бабы постоянно стращали детей трясучим писарем.

— Вот отдам те писарю! — закликали матери ревунов. Малыши крепко, до родимчика, боялись Харитона, взрослые уважали и слушались его…

Шагая к сборне, Левон знал, что Харитон уже сидит на обычном своем месте, что-нибудь пишет, потрясывая рукою, копается в бумагах, — ранняя птица.

«Учухает про Елизарову затею — шуму не оберешься. До волости дойдет!.. Спровадить бы его куда», — размышлял староста.

Придя в сборню, он велел Харитону отправиться в волость за сорок верст, в Мухоршибирь, разузнать о сборе податей. На испытующе-недоуменный взгляд писаря, — не время еще, дескать, о податях тревожиться, — староста, пряча бегающие глаза, сказал глуховато:

— Намедни из волости заказывали… езжай!

На выезде из деревни — в проулке, у назьмов — дорогу вершникам загородил Емеля Дурачок. Был он, по обыкновению, бос, в распущенной красной рубахе без пояса.

Болезненно наморщив правую щеку и нос и запрокидывая лицо к небу, Емеля что-то гнусаво закричал, — эта его повадка всем давно примелькалась. От дурацкого вскрика кони прянули в сторону.

— Хвороба тебя носит! Уйди, нечистая сила! — угрожающе взмахнул концом повода Елизар Константиныч.

Емеля отскочил к изгороди, вдруг сорвался, точно его подтолкнули, бросился бежать в деревню, оглашая утреннюю тишь жутким ревом.

— Эк его, дурака! Один он и встрелся… боле, кажись, никто не видал нас? — встревожился Елизар Константиныч.

— Дурак… С дурака велик ли спрос, — успокоил Астаха… Хрюкая и всхлипывая, распугивая вылезших поутру за ворота ребятишек, Емеля во весь дух несся по тракту.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок.

— Емеля, вали в бабки играть, — зазывали подростки похрабрее.

Но Емеля мчался дальше, перекошенный и страшный: сейчас ему было не до катанья бабок, что он страшно любил и от чего никогда не отказывался.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — орали вдогонку ребятишки.

В другое время Дурачок остановился бы, начал браниться, кидать в ребят каменьями, — безобидная эта поговорка невесть почему оскорбляла его до глубины души, приводила в исступленное бешенство. Но даже и это оскорбление пропускал он сейчас мимо ушей… Завернув с тракта в Церковную улицу, Емеля Дурачок забарабанил пальцем в окно цветистой уставщиковой избы.

— Дедушка Ипат дома? — загнусавил он.

Оттолкнув створку, из окна выглянула молодайка в домашней серой кичке:

— Емелька!.. Чего тебе?

— Дедушка Ипат дома? — повторил Дурачок.

— Да на что он тебе? Дома.

К окну подошел сам Ипат Ипатыч. Это был не тот, прежний уставщик, некогда благословивший Дементеева Лефершу на городскую ученую жизнь у амурского дяди, а его сын, — целое поколение Ипат Ипатычей сменяло один другого на посту хранителя древних устоев благочестия в селении Никольском. Подобно покойному батюшке, и этот Ипат Ипатыч был сив, благообразен, волосья на голове ершиком.

— Дедушка Ипат, — дергая щекой, заверещал Емеля. — дедушка Ипат… они коней к цыганам погнали… ей-бог, погнали!

— Какие цыганы? Что хомутаешь, — давно в нашей стороне цыган не слышно.

— Ей-бог, — твердил Емеля. — Они погнали много-много.

— Да кто они?

— Елизар, мужики.

— Елизар Константиныч?

— Он самый. И мужики.

Уставщик залился клокочущим смешком:

— Елизар связался с цыганами!.. Дурак, дурак и есть! — И он захлопнул окошко.

Емеля Дурачок обескураженно поплелся вдоль улицы своей обычной походкой, — приплясывая на одну ногу.

Вершники скакали во весь опор к чернеющим на зеленом ковре Тугнуя бурятским отарам.

— Покос совсем другой дорогой, — показал Цыдьп кнутовищем в провал дальних сопок. — За Косотой…

— Помолчи! Надо овец перво-наперво поглядеть.

Цыдып тревожно качнулся в седле, — зачем семейщине понадобилось вдруг бурятских овец осматривать: неладно это.

— Куплять баран хочешь, али как? Я баран не торгую, зачем без хозяина глядеть? — спросил он.

Не отвечая, Елизар Константиныч вытянул руку вперед:

— Этих ты пасешь?

Цыдып утвердительно мотнул головою.

— Чьи они?

— Которые Намсарая, которые Цырен Долбаева, Хусе Доржиева… разны.

За перерезающей степь поскотиной на целую версту растянулась овечья отара. Кучерявые тонконогие животные, потрясывая курдюками и выщипывая бархатистую траву, текли колеблющимся руном по увалу. За отарой на степной кобыленке шагом ехал подросток с длинным хлопающим бичом. Пастушонок тянул на одной ноте унылую улусную песню.

— Это и есть, на кого ты пастьбу кинул… этот парень?

— Как же, он.

Цыдып недоумевал: почему Елизара, первого богача на деревне, так занимают случайно встретившиеся чужие овцы, почему он пристально всматривается в это море колыхающейся шерсти, будто ощупывает ее руками?