Илья Чернев - Семейщина

— Ермишка, не видал ты дядиных рукавиц? — строго спросил он.

— Не! — не смущаясь, откликнулся черномазый мальчуган.

— А може, видал? — допытывался Иван Финогеныч. Разговор происходил в избе… От печки прянула Соломонида Егоровна, затряслась, заголосила:

— Пристал, старый хрыч!.. Вы с Дементеем нас ворами ославили!..

И пошла, и пошла…

Иван Финогеныч досадливо плюнул, — и ушел из избы.

Для Дементея Иваныча было бесспорно: рукавицы украл Царь…

Упорно наводил он взрослых своих сынов на мысль о том, что Ермишка — вовсе не от Ивана Финогеныча, что мачеха изменила старику, — «она таковская!» — все ведь помнят, что по Обору в те годы кочевали цыганские таборы… Царь ленив, нечист на руку, совсем не похож ни на батьку, ни на матку.

— Как же, скажите на милость, не цыганская кровь!

Как-то зимою Дементей Иваныч заявился на Обор с Максимом. Пока пили в теплой избе чай с привезенными из дому черемуховыми тарками, Царь отвязал Дементееву каурую кобылу, вспрыгнул на нее — и давай гонять по двору. Кобыла сердито заржала, — шутка ли, двадцать пять верст отмерила, да еще заставляют!

Дементей Иваныч привстал с лавки, глянул в окошко и, увидев проделку Царя, задрожал от ярости:

— Максим, выди, пужани его вожжами! Кобыла пристала, а он ишь!..

Максим вышел к лихому наезднику, но Царь показал ему язык и верхом, как был, выскочил за ворота.

— Чтоб ты подох! — прохрипел Дементей Иваныч. Вздрогнув, Соломонида Егоровна забренчала чашками… И вот уже вспыхнула ссора, тяжелая, безобразная, — мачеха и пасынок обрушили друг на дружку потоки непристойных слов. Иван Финогеныч и Максим тоскливо молчали и прятали глаза.

— Разделюсь, коли так! — заорал Дементей.

— И делись, антихрист с тобой! — безбоязненно ответила мачеха.

Рябое темное лицо ее вытянулось больше обыкновенного, подбородок будто заострился.

Тут привстал с лавки Иван Финогеныч:

— Дележом, Дёмша, не пугай… не маленькие.

— Да и я не маленький, чтоб ездили на моей шее!

— Кто же ездит? — с зловещим хладнокровием спросил старик.

— Будя, будя! — тревожно взмахнул рукою и густо покраснел белоголовый приземистый Максим. — Не дам делить дедку… не дам.

— Кабы не Максим, по-другому б я с вами поговорил! Без раздела не встал бы с этого места!

С этими словами Дементей Иваныч бросился вон из избы — искать Царя.

Он скоро нашел его, но бить не решился, — сердце уже перекипело.

Дума о разделе с батькой с этого дня крепко засела в Дементеевой голове…

Самым крупным, неожиданным и потому ошеломляющим событием, окончательно выбившим Дементея Иваныча из колеи, явилась война: она уж совсем не оставляла времени для пугающих раздумий о промашке.

Подпирая крыльцо волости, народ запрудил улицу, облепил прясла и заплоты. Большой начальник из уезда, в светло-сером сукне, оглянул сверху полукружье пышных бород, обнаженных голов, кашлянул и начал читать царев манифест.

Сунув большие толстые пальцы за тканый выпестренный поясок, Дементей Иваныч стоял поодаль начальства. «Оказия… отколь такая война взялась? — размышлял он. — Ерманцы какие-то».

Каждый из стоящих внизу прикидывал в уме примерно то же самое: ерманец — в какой стороне объявился? Незнаемый, неведомый народ!

Прочитав манифест, начальник из уезда обнадежил: не одни мы воюем, полсвета, многие другие державы на германца поднялись, а он один.

— Побьем легко, в три-четыре месяца раздавим.!.. Мужики встретили этот бодрый выкрик насупленным молчанием, — ой, и недоверчивы же семейские бородачи!..

Расходясь по домам, никольцы гуторили:

— Чой за притча такая — ерманец? Иван Лисеич, Дементеев сосед, припомнил:

— На японца так же вот тогда уговаривали… своими боками побили!

— Хэка, паря! — поддержал старика чернявый круглоголовый Аноха Кондратьич.

Шел по народу неспешный осторожный говор.

Нет, не схожа эта война с японской, — покрепче, видать, германец будет. Воинское присутствие вытребовало в город отслуживших в солдатах и замело всех молодых мужиков.

Дементей Иваныч завидовал сестре Ахимье: благодать ей, ни одного парня, некого им с Анохой на войну провожать. Сам-то он проводил зараз двоих: Максима и Леферия. Вначале, правда, крутился, давал сынам послабление, тянул с отправкой, — староста все же. А когда народ начал шуметь, перстами показывать, он испугался: против всех не пойдешь, выдадут, по начальству представят.

Пусто вдруг стало в избе Дементея Иваныча. Шутка ли: двух таких работяг на смерть, на казнь лютую довелось своими руками отправить… Убивалась Устинья Семеновна, сынов вослед благословляючи, не меньше убивалась по мужу Максимова синеглазая красавица Секлетиньюшка. Было с чего убиваться ей: за столько лет Максим хоть бы пальцем тронул ее, не то что учить кулаком или вожжами. Редкость на деревне такая согласная, полюбовная пара, соседи дивились. Уходя на войну, Максим оставлял, кроме жены, двух белоголовых, как сам, крепышей, Филата и Екима. Старшему, Филатке, шел пятый год. Не за себя, не за детей убивалась Секлетинья, — что ей сделается при обходительной свекрови, кто обидит малых при любимой бабушке Устинье, — за ненаглядного своего Максюшку страшилась она. Повыли тем разом обе — свекровь и сноха.

И всюду-то выли бабы — матери, жены, сестры. Отовсюду, из каждого почти двора, месяц за месяцем уходили на войну парни и мужики, здоровые да сильные. У Зуды угнали большака Силку и младшего Федьку, и остался он с одним Митькой, калеченным недомерком. У соседей Лисеевых взяли Лукашку. Весь в батьку Листрата пошел Лука: память об утаенном железе перенял, при встречах, на улице ли, на посиделках постоянно задирает Дементеева красавца Федота. Даже обрадовался Дементей Иваныч, что такого зануду с глаз его убрали.

Один за другим потянулись на войну Анохи Кондратьича зятья, — вот те и счастливая Ахимья Ивановна! — Григорий, Самоха, Мартьян, а за ними — общий их дружок Карпуха Зуй. У бабушки Катерины ушел Ананий, у дедушки Ивана Малого — единственный сын Пашка. С разных концов огромного села — из Кандабая, Албазина, Краснояра, из Новой и Старой Деревни — шли бывшие, видавшие виды, олёкминские старатели, нигде дальше пригородной Березовки не бывавшие запасники и совсем зеленые, робкие парни-новобранцы. И вослед им со всех улиц неслись вопли покидаемых матерей, жен, ребятишек. А трактом из дальних и ближних сел, — из Бичуры, из Мухоршибири, Загана, Хонхолоя, — пешая и конная, шла та же семейщина, в ичигах, в зипунах, с той же думой о непонятно откуда нагрянувшем враге: — Ерманец… поди ж ты!

И никто из них не ведал, почему вдруг неизвестные немцы стали врагами, зачем надо убивать их… подставлять под пулю свою голову.