Илья Чернев - Семейщина

— Стой! Стой!

Уже не ветер, а пули свистели в ушах Федьки, а он скакал без останову, — так и прибежал в Кандабай, до своего двора.

— Экий, прости господи, озорник! — ахнул на следующий день Дементей Иваныч, когда ему рассказали о причинах вечерней пальбы. — Я бы на месте Зуды трепку ему задал: куда гонишь, анафема!.. Уложили б, какой с них спрос… и по закону уложили б, — война!

В эти тревожные дни с Тугнуя, от бурят, отягченные бомбами, мешками с припасами, винтовками, патронташами, брели мимо деревни разрозненными кучками красногвардейцы… усталые, со сбитыми ногами, обессиленные голодными многоверстными переходами. Рыская по степи на конях, казаки ловили выбившихся из сил одиноких красногвардейцев, и выстрелы вспугивали тишину безмолвной тысячелетней степи, будто перекликались в полях поспевающей ржи.

Дементей Иваныч лазил с Федотом на крышу амбара и глядел, как на открытых высоких местах, будто совсем рядом, бесстрашно умирают чуждые ему люди. Не мог понять он, за что принимают они мученическую смерть, не мог взять в толк, почему точно слепые прут они на конные разъезды.

Кто-то из приехавших с дальнего угла Тугнуя рассказал, что красные как-то расположились на ночлег в братской кумирне, в дацане, а наутро десятки лам выехали на голый степной бугорок, сели на корточки и долго-долго, до заката солнца «зачитывали» осквернителей их святыни. Заимочник уверял, что он собственными глазами видал трупы насмерть «зачитанных», говорил с суеверным трепетом:

— Не ночуй где не надо. Слышно, один золоченого бурхана в карман сунул. Братские — нехристи, да ведь и у них бог есть… вот и «зачитали».

Древний ужас перед таинственной силой ламских свирепых, всемогущих богов обуял темные души, никольцам все стало ясно:

— Право слово, «зачитали». Иначе не били б их как куропаток…

Однажды казаки изловили на Тугнуе бабу в белом халате и белой косынке с красным крестом, привели в деревню.

— Сестрица! — допрашивал в избе пойманную огненно-рыжий офицер. — Сестрица, ну зачем вы к этим сволочам примкнули?

Офицер вывертывал слова по-немецки да и сам на прибалтийского немца смахивал.

— А вы-то зачем в белую банду затесались? Вам-то что надо?.. Ехали бы к себе в Митаву. Небось поместье имеете на родине… Вот и жили бы бароном без грабежей и расправ, — отрезала сестра.

Офицера передернуло:

— О, ви какая… заноза!

— Не нравится? У каждого свои убеждения…

— Мы, — офицер обвел мутными глазами столпившихся на пороге любопытствующих мужиков, — мы с женщинами не воюем.

— Рассказывайте!

— Нет, лучше вы расскажите, за что на Урале комиссары государя императора расстреляли.

— Туда ему и дорога, этому пугалу!

— Так говорить о покойном монархе! — залился багровой краской огненный офицер.

К вечеру сестру расстреляли в полях под Майданом.

— Молодец баба: так и режет, так и режет, — похвалил бесстрашную сестру зудинский Федька. — Он ей слово, она ему — десять!..

— О царе Николашке тоже здорово загнула: пугало! — поддержал Федьку старший брат Сильвестр.

Этими же беспокойными днями Дементей Иваныч отвез в Завод очкастого племяша, который последнюю неделю не выходил из горницы, — отвез тайком, в полуночи, через оборские ворота.

— Довольно пужал своими глазищами ребятишек. Езжай себе с богом — кабы чего не случилось.

Не то от ночной сырости, не то от чего другого Андреич поляскивал зубами.

— Ведь это ж реакция, дядя, — дрожа, лепетал он.

— Там как ты хошь назови, а все к одному концу. С капиталом удумали тягаться… да разве с ним потягаешься? Без него, паря, немного напрыгаешь… Эка что удумали! — откликнулся — скорее на свои думы Дементей Иваныч.

Теперь он был спокоен: все обернулось по-старому, по-привычному. На другой день как заскочили в деревню белые, Николай Александрович Бутырин с утра открыл свою лавку. Значит, всё прочно, всё на своем месте.

Именем сибирского временного правительства снял засовы с Елизаровой лавки и Астаха Кравцов, богатеев зять и душеприказчик.

Вольно вздохнули никольцы, когда, обшарив ближайшие ж деревне заимки, белый отряд снялся с места. Председатель Мартьян, Алдоха и Харитон Тряси-рука остались неразысканными.

Выбранный старостой Астаха Кравцов восторженно заверещал вслед своим избавителям:

— Хоть и хорошие для нас люди, все ж без них свободнее…

Понаехавшие к Бутырину за товаром братские скупо и неохотно подтвердили новый слух: а дацан-то ведь целехонек! И никакие гвардейцы в нем не ночевали…

Сенокос был в самом разгаре. Но с весны — да и все лето — стояло, вёдро, травы посохли, не уродились.

— Без сена нынче останемся! Помачки траве вовсе не было, — качали головами мужики.

Учуяв свободу, Никольские крепыши порешили силой оттягать у хараузцев привольную густотравную луговину, что за раздельной речкой Дыдухой, под самым Хараузом. Мысль о том подал все тот же дотошный Астаха:

— Что на них смотреть! Кому все, кому — ничего. Благоразумные мужики принялись отговаривать на сходе от этой рискованной затеи, — сами, мол, знаете, что хараузцы за народ… спуску не дадут, — но их перекричали:

— Самое теперь время. В городу заваруха, городским не до нашего брата.

— Хоть раз да попользуемся, а там видно будет. Можа, и оттягаем.

Пастырь Ипат Ипатыч слово супротив не вымолвил, — значит, тому и быть.

Договорились выехать на хараузский покос большим скопом, пораньше, на заре. Астаха подбил молодых парней и мужиков захватить с собой берданки и винтовки:

— Полезут со стягами, тогда мы их пуганем!

Дементей Иваныч запретил Федоту соваться в это зазорное дело, — невесть как оно еще обернется. А парень совсем уж было собрался, дробовик заранее прочистил.

— Что нам… с нас на Оборе покосу хватит… А там либо будет, либо нет, а голову отшибить — раз плюнуть… Оставайся! — приказал сыну Дементей…

В матовой просини неба над Тугнуем горела на редких пушинках застывших облачков алая заря, — никольцы на телегах, с литовками, вилами, граблями, а которые и с ружьями, спозаранку тронулись степью в сторону Харауза. Кое-кто на дорогу для храбрости хватил самогону. Мягко катились колеса по густому, выщипанному скотиной, ворсу тучной степи. Потревоженные воробьи стайками и в одиночку срывались с бугорков, взлетали из-под самых лошадиных копыт и, громко чирикая, летели прочь.

Албазинский Вавила Степаныч с зятем Евлахой трусили на одноколках поодаль. Одноколки их глухо постукивали колесами, в хвосте этой длинной вереницы хлестко бегущих телег.

— Ладное ли дело удумали? — вплотную подъезжая к зятю, сказал Вавила Степаныч.

— Мне и то сдается: ни к чему это… неладно, одначе? — откликнулся Евлаха и придержал коня.