Илья Чернев - Семейщина

Никого нет кругом, не мелькнет Андреева дошка в морозной мгле, не забьет копытами по тракту его крутобокий мерин.

Слезы душат Финогеныча, — так сразила его страшная весть о битве под Новой Зардамой! До конца жизни не забыть ему той минуты… Для чего же вез он пакет, надрывая последние силы, бежал из-под смертного стрела семеновской заставы, — не его уложили, коней загубили те шальные пули, — чего ради потерял он их, чего ради смерзся колтун на голове и зашлось сердце в свистящем беге? Нет Андрюхи и не будет, никогда не будет!

Но дума поворачивает уже на другое: ведь самому командующему пакет, и, может, десятки, сотни, тысячи Андрюх вызволил он из-под пули, спас от смертельной беды. Может, сотни и тысячи отцов не сиротуют сейчас, как он, на приступках амбарушек, и ему одному за всех выпала та сиротливая горькая доля.

«Не попусту, видать, жизнь прожита, — думает Иван Финогеныч, — они, молодые, будут счастливее, умнее нас». Улыбка стекает со сжатых его губ, и в памяти встает вещий Харитон Тряси-рука.

В ночи, точно под звездами, забились дробью колокольцы-шаркунцы.

— Кого бы это господь несет? — прошептал Финогеныч. — Запозднился кто-то.

Колокольцы все ближе, и слышен явственно скрип полозьев.

— Тятя! — кричит с крыльца Ермишка. — Иди ужинать. Матка звать велела.

Иван Финогеныч подымается, — ломота в ногах, с того самого дня ломота.

— Счас, погодь… Слышь, по тракту едут. Не к нам ли? Ермишка бежит далеко впереди отца.

— Наши… Дементьевы! — узнал он запряженного в сани жеребца Тишку.

Он пытается прыгнуть в раскатившиеся к обочине крутой дороги сани-розвальни, но Василий взмахивает со свистом над его головой веревочными вожжами и гаркает:

— Туды твою!..

Сани подшибают Ермишку, он кубарем летит в снежный сумет.

Иван Финогеныч уже настежь распахнул ворота.

— Припозднились, — различив Дементея, говорит он. — Ну, заходите же…

Дементей Иваныч вылез сопя из саней, молча переступил за батькой порог, перекрестившись, сказал:

— Ну, здоровате ж.

И начал снимать собачью доху, срывать ледяшки с бороды и усов.

— Здорово, — ответил Иван Финогеныч.

— Здоровенько, — бросив на пасынка ненавидящий взгляд, протянула Соломонида Егоровна.

Тут Финогеныч приметил, что Дёмша будто не в себе, и большие, с поволокой, глаза его блестят, как в жару.

— Здоров ли? — участливо осведомился он, приблизился к Дементею: от того несло винным духом.

Неожиданно для всех Дементей Иваныч упал батьке в ноги. Вошедший с улицы Василий, не мигая, по-бычьи уставился в широкий зад отца.

— Что такое… встань! — возвысил голос Иван Финогеныч. Налившееся кровью лицо, свесившиеся на лоб кудри сына — весь он, униженно распростершийся на полу, показался вдруг Финогенычу чужим, ненавистным.

За унижением Дёмши он чуял какой-то подвох.

— Встань! — повторил он сухо и непривычно властно.

Подымаясь, закидывая назад пятернею волосы, Дементей Иваныч заговорил:

— Приехал поклониться, батюшка. Благослови на особо жительство… на раздел. И ты, матушка…

Дементей Иваныч сделал было движение поклониться в ноги и Соломониде Егоровне, но та, зло улыбнувшись, отошла к печи.

— Что ты, что ты, Иваныч! — голос мачехи выдавал и крайнее изумление и торжество победителя: Дёмша поклонился-таки ей в самые ноженьки.

Дементей Иваныч, казалось, не замечал ничего этого, гнул свое:

— Один раз в жизни человечьей такое бывает, чтоб с отцами — с матерями делиться. Уж не обессудьте…

— Ежели на это твоя воля — делись. Ты ведь лани еще лесу себе на избу припас… делись. Я помехи чинить не стану, — просто сказал Финогеныч.

Дементею Иванычу показалось обидным: зачем пропадают даром все его ухищрения, и он непонимающе заморгал глазами: кто же в конце концов дурак — он или выживший из ума старик? «Оказия!» — с досадой подумал он.

— Чаевать станем. К самовару в самый раз угадали, — заговорил как ни в чем не бывало Иван Финогеныч. — Что на деревне слыхать? Пошто поздно?..

За самоваром Дементей Иваныч подробно рассказывал о последних событиях в деревне, не решаясь сам расспрашивать: знает ли батька о гибели Андрея и цела ли запряжка, на которой отвозил старик пакет красному командующему.

— Опять эта анафемская власть воротилась… Кумачовый флаг тот же час повесили… Мартьян лютей волка… — Дементей Иваныч словно приберегал страшную весть напоследок, все оттягивал с нею.

Но почему батька глядит на него так пристально и осуждающе? Как об Андрее сказать, — может, старик не знает еще? Разбередишь ему сердце, а он и забрыкается с разделом? А если знает уже, то не сочтет ли по дурости своей, будто он, Дементей, радуется тому, что одним хозяином при разделе стало меньше? Опять же о конях: добрые кони, а спроси — озлится, и пойдет все прахом, весь раздел. Взбеленишь старика, — не вернешь вспять слаженного так легко и просто.

Дементей Иваныч вздохнул и замялся. Молчал и старик, все молчали.

— Японский ероплан летал, до чего страх! — вставил Василий упущенную отцом подробность.

— А бомбы кидал? — вскинулся любопытный Ермишка.

— Недосуг, паря, было, — ответил Дементей Иваныч. — Они улепетывали, видать, ноги свои уносили… Наши им у Зардамы, сказывают, насшивали.

— Наши? — Иван Финогеныч чуть усмехнулся. — Наши? Да ты только что анафемами их костил, а теперича своими признал…

— Ну, наши, русские, говорю. А то как же… — растерялся Дементей Иваныч.

— В настоящее время не поймешь, где наши, где ваши, — хохотнул Василий.

— А ты пойми! Понять беспременно надо, — строго осек глупый тот смех Иван Финогеныч. — Зардама сказала, кто наши, а кто ваши. Об Андрее, може, слыхали? — голос его заметно дрогнул.

— А что? — прикинулся Дементей.

— Да то… нет у нас Андрея, положил свою голову… — непрошеная слеза скатилась по щеке Ивана Финогеныча.

— Это ль не бедынька! — деланно всплеснул руками Дементей. — А свидеться-то вам довелось?

— Свиделись… Я с пакетом в хребты поехал, а он вершним догнал меня. С часок и поговорили только.

Иван Финогеныч приостановился: рассказывать ли Дёмше о погубленной запряжке, о белой погоне… «Была — не была, пусть всю правду узнает, о брате сейчас печаль… неужто о животине печали боле? Была — не была!» И, вперив серые свои глаза в лоснящееся лицо сына, он глухо сказал:

— Лучше б я помер, лучше б задохнулся, — так бежать от семеновцев пришлось… Коней бросил… Пришили их пулями на болотных кочках… Но о конях ли забота, когда смерть доспеет? Андрюха — это нам с тобой не кони. Коня купишь, нового вырастишь, Андрея не вернешь никогда…

Он уронил голову на грудь.

Дементей Иваныч налился пунцовой краской, гнев закипел в нем, — он знал теперь всё: так вот оно, батькино раденье о хозяйстве! Но он сдержался, не захотел ронять себя в глазах отца, мачехи, сына, всей этой чуждой мелкоты, — печаль о брате Андрее и впрямь велика.