Илья Чернев - Семейщина

— Набок свалился — беспременно попали, — подтвердил Спирька — враз оба стреляли, кто-нибудь да врезал. Беспременно!

— Это не счет… Теперича вот гадай: опрокинулся лиходей или так себе… подранен?

— В том-то и загвоздка вся. Ранили, — поправится, живуч, зверюга! Какой с этого толк?

— Наповал бы!

— Жди теперь случая…

Дружки проговорили до самой околицы. Неизвестность мучила их… Только в деревне смогут они узнать, насколько меток оказался их совместный выстрел.

— Гангрена… да-с… — дотронувшись до непомерно вздутой синей ноги Федота, будто про себя произнес фельдшер.

Синяя, пергаментная, кожа треснула неживыми ломаными складками в нескольких местах. Фельдшер снова потрогал ее пальцем, она двигалась по мякоти, словно отклеилась. Нога, издавала дурной запах.

— Гангрена, — повторил фельдшер. — Ничего не попишешь: гангрена. Если бы немного раньше…

Дементей Иваныч тупо глядел фельдшеру в рот, точно ожидал оттуда обнадеживающих слов. Сутулый, уже немолодой, фельдшер повернулся к нему:

— Плохи наши дела, хозяин. Надо срочно отправить больного в Завод. О ноге теперь нету заботы, — ее все равно отымут. Иначе смерть… Надо спешить, если не хочешь потерять сына.

Дементей Иваныч посерел с лица…

— Поверил теперь, дядя? — осуждающим тоном спросил племянник, когда фельдшера отвезли в Хонхолой.

Дементей Иваныч ничего не ответил, выскочил во двор, ударился без шапки вдоль Кандабая и вскоре вернулся с престарелой шептухой Сысоихой.

Опухшую губастую старуху усадили за стол, стали угощать, поили чаем. Сам Дементей Иваныч выпил два стакана самогона. Глаза его засверкали, он раскраснелся, стучал кулаком о стол, ревел:

— Неправда! Не бывать тому, чтоб Федоту ногу отпиливать! Верь им, городским лекарям!..

Сысоиха одна прошла в горницу и, возвратившись, объявила:

— К утру беспременно отпустит… Ноженька-то у ево большая-пребольшая… Я ее наговорным песком посыпала. К утру большины-то этой не будет… А личико-то от сглазу спрыснула. Нужды нет… Света дождетесь…

С рассветом, войдя в горницу, Дементей Иваныч не на шутку перепугался. Смердящую ногу разнесло как бревно. На матовом, закинутом кверху лице Федота блестел крупинками пот. Больной полуоткрыл глаза, шевельнулся на подушках:

— Пить!

Отец подал ему ковш воды. Федот припал сухими губами к ковшу, пил с томительной медлительностью.

— Будя, — ласково отбирая ковш, тихо посоветовал Дементей Иваныч. — Легче или как, сынок?

— Не… Палит и палит.

— Что станем делать?.

— Вези в Завод… боюсь помирать… не хочу помирать… В шепоте Федота услышал Дементей Иваныч тоску отчаяния.

Страх смерти слышался в Федотовых словах, великий страх и великая мольба о спасении…

В Петровском заводе, на беду, не оказалось хирурга. Федота с вечерним поездом отправили в город. В верхнеудинской больнице раненого приняли без замедления и оперировали той же ночью.

Измученный и заждавшийся, Дементей Иваныч до конца операции просидел в больничном коридоре. Когда из операционной к нему вышел доктор и сказал, что все уже кончено и больной спокойно уснул, Дементея Иваныча затрясло… Федот, ухарь-парень, первейшая его опора и надежда, — без ноги!.. Об Астахиной дочке и не думай теперь, — уплыла, хвостом вильнула богатая невеста… А какой работник-то был, какой работник!..

Надрывая себе сердце, Дементей Иваныч зашагал по темным улицам крохотной девеэровской столицы на постоялый двор к Потемкину… Спать не хотелось. Прийти бы сейчас к Потемкину, застать божьего человека, выложить ему всю душу, — может, утишит он печаль-тоску.

Но застать Потемкина не довелось: богатый старовер выехал из города, по каким-то неотложным делам. Так и промучился Дементей до утра, не сомкнувши глаз. Кажется, первый раз в жизни нашла на него такая тоска, чтоб не спать ночь напролет.

«А все через Мартьяна, — не гоняйся лиходей за солдатами, не пришлось бы хорониться Федоту… остался бы цел парень. Ну, погоди ж, Мартьян!» — закипал злобой Дементей Иваныч.

Утром он пошел к министру Булычеву поговорить с именитым земляком о судьбах крестьянских. Но и тут его ждала неудача: Булычев уехал по делам службы.

Зло плюнув, Дементей Иваныч поплелся в больницу, а оттуда — на станцию…

Павловна встретила мужа вовсе уж несусветной новостью:

— Дарушка-то… ушла из дому… убегом. Дементей Иваныч остолбенел:

— Убегом? Что мелешь!

— Пущай мельница мелет, — обиделась Павловна, — а я всю правду говорю. Ушла и ушла… Молодой плотник сманил, Абакушка, с ним и убежала в Завод. Будто бы на Амур сманил, на прииска… Прямо с покоса и собрались…

Дементей Иваныч не знал, что и думать. Федоту ногу отняли — один работник из хозяйства вон. Дарья сбежала — второго как ветром сдуло. Абакушка умелся — третий…

— Да што они, язвы?! — побагровел Дементей Иваныч. — Как сговорились! Кто косить, страдовать, кто избу облаживать станет?

— Вестимо, сговорились.

— Шаматонка она, шаматонка и есть!

Осень сулила добрый урожай. Никольцы благословляли судьбу. В самом деле, чего глотку драть, против власти злобствовать, когда всему народу вышли такие вольности. Хлеба не выгребают, коней не трогают, налоги легкие, курам на смех, деньги — серебро твердое, товар не переводится, купцы торгуют без помехи, без боязни. По-прежнему гремит Бутырин, а в городе Потемкин вон какими делами заворачивает.

— Одно слово: демократическая республика! — весело шумел в сборне Астаха Кравцов. — Всему народу слобода!

Астаха успел втереться уже в сельское управление: его поставили казначеем.

Он не захаживал больше с уставщиком и Покалей к Дементею Иванычу, не сбивал того к Булычеву в помощники. К чему теперь Булычеву подмога, он и без Дементея обойдется.

Но Дементей Иваныч и не тужил о том, что поманили его властью, по губам мазнули, да в рот не положили, — не брал он всерьез той поманки. Какой из него, прости господи, министр, — со своим бы крестьянством управиться. Кабы встретил еще в городе Булычева, может, и вышло что, а тут и повидать-то министра не вдруг доведется… Махнул он рукою на это дело: докука зряшная.

С головой зарылся Дементей Иваныч в хозяйство, — страда подоспела. Но хоть урожай и выдался ладный, а к ликованию Астахиному, к преждевременному весельству справных мужиков не лежало его сердце.

— До времени разыгрались! Уж он, Мартьян-то, жиганет нас… Помяните мое слово! Кому поверили?! — предостерегал Дементей Иваныч.

Один только Покаля разделял на селе его опасения. Как и он, могучий Покаля видел всю беду в председателе Мартьяне, Пусть Мартьян присмирел, пусть перестал гоняться за дезертирами в ночь-полночь, — правда, он почти всех их раньше выловил, — придет Мартьяново время…