Илья Чернев - Семейщина

Они остановились у края дороги. Дементей Иваныч спрыгнул с телеги и подался напрямки прошлогодним паром к дальним полоскам.

Аноха Кондратьич видел, как бегает он вдали по пашням, останавливается у частых межей, опушенных пыреями, нагибается, рассматривает что-то… подымается, разводит руками. Потом снова бежит по кочкам застывшей каляной пахоты, перепрыгивает межу за межой, бросается то сюда, то туда, вертится, кружится… Долго томит он Аноху Кондратьича своею бестолковой суетой.

— Хэка, паря! — бурчит Аноха. — Неужто ж свою полосу не сыщет?..

Но вот Дементей Иваныч возвращается запотевший, отдувающийся, не дойдя до телеги, он издали кричит:

— Оказия, я тебе скажу, сват!

— Чо такое?

— Никак, ну никак не определю, какая наша полоса… Давно тут не сеяли… Никак не пойму… И Васька не знает…

— Приметы-то были какие? Неужто ж…

— Да был колышек на меже — и нету того колышка. Куда, к антихристу, делся? — представился озадаченным, непонимающим Дементей Иваныч.

Оба они в нерешительности потоптались возле телеги. Аноха Кондратьич чмыхал носом, озабоченно приговаривал: «Хэка, паря», — крутил головою.

— Ну, я поехал на свою пашню, — сказал он наконец, — а то денек-то какой пропадает… Разыщется как-нибудь, тогда оповестишь нас.

Дементей Иваныч зашагал в деревню.

Вечером Аноха Кондратьич рассказал жене, как было дело.

— Да он тебе голову морочил! Ну не лиходей ли!.. Нашел дурака! Это ты и есть дурень… дал за нос себя водить. Такого только за делом и посылать, — простота, простота!

Аноха Кондратьич сперва виновато моргал глазами, соглашался, что сват у него действительно лиходей, а потом стал ругаться:

— Простота! Поехала бы сама, коли так…

Он вспылил и стал костить жену непотребными словами.

— То-то что простота. Она хуже воровства. Да и я ладная дура, — кого послать вздумала, будто не знала, — отругивалась беззлобно, впрочем, Ахимья Ивановна.

Брату Дементею она решила больше с отцовской пашней не докучать, — сам пусть придет, если совесть есть.

А нет совести — что с ним сделаешь: срам ему, видать, глаза не выест.

Дементей Иваныч заявился на Обор злой-презлой. К отцу не заехал. Остановился у батькина соседа, — с годами обросла заимка Ивана Финогеныча чужими дворами, новоселов понемногу стал привлекать оборский станок привольными своими местами.

У соседа этого на полный ход курили самогон, и Дементей Иваныч нарезался с тоски и злости до отчаянности великой.

— Кирюха! — жаловался он сиплым голосом захмелевшему хозяину. — Кирюха! Должон я из-за них, собак, пропадать, по миру пойти? Да ни в жисть! Приехал я насчет пашни толковать с ним… Чую, они с сестрой лиходея Алдоху на меня науськали. Да што толковать! Не желаю я из-за них… Не хочу! Вот пойду счас, перестреляю всех… Первая пуля ему — старому антихристу. Мне теперь всё едино!

Он сорвал со стены винтовку, защелкал затвором. Кирюха поймал его сзади за руки, сжал локти. Кирюшиха ухватилась за ствол винтовки, закричала истошно:

— Ой, батюшки!

Дементей Иваныч сопел, вырывался, барахтался, хрипел:

— Пусти!

Жилистый Кирюха, у которого разом вылетел из головы хмель, толкнул его и рывком посадил на лавку:

— Очумел ты, Дементей Иваныч! Батьку стрелять… Да ты что!

— Всё едино! — не выпуская винтовки, орал тот, — перестреляю!

— Отдай от греха! — освирепел Кирюха и дернул винтовку. Дементей Иваныч выпустил ее из рук, брякнулся головой о стену.

— Так-то ладнее, — с облегчением сказал Кирюха. — Ишь ведь что удумал!

Дементей Иваныч вытянулся на лавке в полном изнеможении…

Иван Финогеныч день ото дня чувствовал, что входит в последнюю, крайнюю нужду. Свой двор у него в деревне, но какой это, с позволения сказать, двор: ни гвоздя, ни жердины. Надо бы десятины три вспахать, посеять, а Ермишка с Антошкой, непослушные и непрокие, едва ли десятину одолели. Да и то опоздали — какой это будет хлеб! Есть еще малая десятника в деревне, ту засеяла бы дочка Ахимья, если б не злыдень Дёмша. На Богутое, слышно, подымаются уже хлеба, и только одна полоса глохнет под пыреем и лебедою. Она одна такая — как пролысинка — болячка на густо заросшей голове. Не его ли это полоса? Конечно же, его, кого же больше, — у кого еще такой сын!

Рушится заимка, покосились прясла, кривится набок изба.

«Стар… руки до всего не доходят, проворности, силы прежней нету… А сыны?..» Иван Финогеныч тоскливо глядит в окно.

Злая Соломонида Егоровна метет избу, ругается, ворчит:

— Опять печку топить нечем!

Будь его воля, он нарубил бы ей дров на целый год, приструнил бы ребят. Но нет его воли… Когда-то он первым ямщиком был, почтари дивились ему. Но с год уже перехватил Кирюха его ямщицкую гоньбу, — за старостью лет начальство отказало. Одно и осталось: промышлять понемногу да смолу, деготь гнать.

Иван Финогеныч подымается, выходит во двор. В сарае у него смолокурня. Вокруг котла навалено щепье, берестяные завитушки — целые лубки.

«Будем деготь гнать… туески ладить… Ездить да продавать… Раньше деготь для себя делали, теперь продавать надо, копейку выручать», — грустно думает Иван Финогеныч.

Что осталось ему в жизни? За что он весь свой век маялся? К чему стремился и к чему пришел? Нужда, беспросветная нужда, одинокая, безрадостная старость. Неужто так и не вспомянут товарищи о великой его подмоге, ради которой он, не задумываясь, подставлял под пули недругов сивую свою голову?

«Будем деготь гнать… копейку выручать», — мысленно повторяет он.

За спиною Финогеныча, в открытую дверь сарая, мерным плеском шебаршит Обор… Тихо шебаршит по каменьям оборская резвая речка, и нет ей нужды до человечьего неизбывного горя.

Случай с председателем Мартьяном привел старого фельдшера Дмитрия Петровича Толмачевского к мысли о том, что в Никольском, пожалуй, более широкое поле для лекарской практики, чем в Хонхолое, да и село потише, поспокойнее. Подыскав себе квартиру у Олемпия Давидовича, на Краснояре, почти в начале улицы, близ Бутырина, — удобное место, в самом центре, — фельдшер распрощался с Хонхолоем. Правда, Олемпий не был старичком, о котором мечталось Дмитрию Петровичу, но он был тих, не пьяница какой, бездетен, не беден и не богат — справный, по летам и достаткам средний мужик. Олемпиева хозяйка, разбитная Елгинья Амосовна, бывшая солдатка, обещалась помочь на первых порах, — она-то уж сговорит хворых баб, всех соседей обойдет.

— На чумбуре которых тянуть доведется! — засмеялась она. — Наши бабы известные… Да я-то уж приведу!..

Дмитрий Петрович скромно поблагодарил.

В первые дни Елгинья Амосовна так старалась для своего постояльца, так всюду нахваливала его: у него-то и лекарства всякие заморские, у него-то и струмент докторский — щипцы и ножи блестящие, и зеркала в глотке смотреть, и трубки резиновые в брюхе слушать — так она рассыпалась перед бабами, что Дмитрий Петрович возблагодарил судьбу… Практика была обеспечена.