Михаил Стельмах - Большая родня

Тихо, спокойно и крепко прорастает земля. Так и ребенок первые месяцы растет в материнском лоне.

— Луга в этом году надо по-хозяйски присмотреть.

— Поле уж научились присматривать, а о сенокосе забываем. Одни охлопки сена перепали на трудодни. Вынужден был у тестя одалживаться, чтобы дозимовала корова. А теперь как-то уж не к лицу и брать взаймы, и покупать — гордость появилась: разве мы нищие? Хватило, значит, ума добиться хорошего урожая, хватит, думаю, и траву присмотреть.

— Теперь я слышу голос мужа — не дитяти, — стихом ответил Дмитрий. — За луга не нам ли с тобой придется взяться, ибо не нравится мне что-то наш луговик Кузьма Василенко. Он бы каждый день только в рюмку заглядывал. Говорят, не одну копну сена за магарычи в другие села сплавил.

— Он может. За рюмку его, значит, всего купишь. Очень мелкий человек. А сюда такого надо, чтобы он любил сенокос, как скажем, ты любишь поле. Может Поликарпа Сергиенко? Он и охотиться на птицу будет, и за делом присмотрит. А наговорит уж потом всякой-всячины, что и не переслушаешь, — засмеялся Варивон.

— Думаю, что можно, — согласился Дмитрий. — На совесть работает человек. И теперь он на мужчину стал похож, хоть и не без того, чтобы соврать.

— Горе одного рака красит. Вот стало на добро идти — и Поликарп между людьми мужиком стал. Сына какого вырастил. Командиром хочет Леня стать. К учителям ходит, подучивается.

— Парень стоящий. Выучится… Светает уже.

— Светает. Споем, Дмитрий, — положил кургузую крепкую руку на плечо Дмитрия. — Запевай ты.

Низко-низко над лугами, чтобы не всполошить притихшую землю, в сердечной задумчивости и удивлении побратались два голоса и неспешно поплыли навстречу рассвету:

Крамовой медленно вылез из легковой машины, обернулся к кабине, и солнечный луч двумя пучками заиграл на его очках.

— Пасхальные яйца не подавились?

— Будет готовая яичница, — засмеялся шофер и подал Крамовому два завернутых в бумагу свертка и небольшой, с железными обручами бочонок, выдолбленный из цельного куска дерева. — Медом пахнет, — глазами указал на деревянную посудину.

Крамовой ничего не ответил. Взял оба свертка подмышки и, дородный, расплывшийся, размахивая бочонком, как поп кадилом, пошел к своему небольшому, под Гонтой, каменному дому, что белым парусом живописно выплывал из черного молодого сада.

«Наусердствовал. Куда бы ни поехал, без добычи не возвращается. Как это он еще птицы сегодня не привез? Всю машину загадит, аж ехать стыдно. Вот перекупка скупая», — насмешливо провел шофер острым взглядом располневшую фигуру Крамового и повернул машину к гаражу райисполкома.

А Крамовой тем временем в хорошем настроении, мурлыча под нос какую-то песенку, проплыл зеленой дорожкой, поднялся по каменным ступеням и остановился перед крашенной дверью. Свертки легли на холодный запотевший камень. Крамовой, ища в карманах ключ, еще раз осмотрел участок сада и улыбнулся. Предвечерний воздух, влажный и теплый, нежно отдавал лиственным глеем, пресно пахла молодая полупрозрачная травка и на клумбах уже пробивались толстые зеленые чубы мясистых ирисов…

«Нет, таки не плохое у меня гнездышко. Архитектура, правда, не в западном духе, без выкрутасов, но жить можно», — с приятностью подумал, отпирая дверь. Но, на удивление, ключ не повернулся. Крамовой еще крутнул им и нажал на дверь. Она, повеяв холодом, подалась в глубину полутемного коридора.

«Может, не заметил, как отомкнул», — потихоньку успокоился и подошел в столовую. Ключ снова не повернулся в скважине, и Крамовой, холодея, дернул к себе медную ручку, которая сразу же увлажнилась потом. Застыв на пороге, он за столом увидел мужскую фигуру, окутанную клубами синеватого дыма.

— Кто вы!? Чего вы!? — истерически воскликнул, засовывая руку в карман и отступая назад.

— Плохо, Петр, приветствуешь гостей. Или так испугался? Пугливый ты, как шкодливый кот. Недаром говорят об этом… Ну, здоров, здоров, — встал из-за стола невысокий, тонконосый средних лет мужчина. Серые, косо стоящие глаза так въедались в переносицу острыми углами, будто желали раздолбить ее. Тем не менее блеск был настороженным, умным и нечестивым.

— Емельян Крупяк! Как ты? — испуганно воскликнул Крамовой и сразу же замедлил голос: — А я думал, что тебя давно и на свете нет.

— Теперь не Емельян Крупяк, а Афанасий Моторный, кандидат сельскохозяйственных наук, специалист по травам и директор вашей научно-исследовательской станции. Прошу любить и жаловать, — подошел к Крамовому, поздоровался и поцеловался. — Говоришь, думал, что косточки мои сгнили. Не такой я дурак, чтобы, не пожив всласть, перебираться на тот свет. Правда, во время коллективизации чуть не попал в руки некоторых органов, не при доме будь сказано, и выскользнул, как вьюн из дверного глазка. Тьфу, аж теперь противно, как вспомнишь о том случае. Спасибо, что у Карпа Варчука нашел спасение. А старый Варчук еще не вернулся из ссылки?

— Нет.

— Ничего. Скоро вернется.

— Откуда знаешь?

— Сорока на хвосте принесла, — загадочно сверкнул глазами, так что показалось — текущий свет перекатился через тонкую переносицу, соединил косо поставленные глаза.

— Как же ты успел директором стать?

— В Наркомземе свои люди. Помогли пересидеть лихую годину. Словом, есть еще друзья, которые и во время гетманства, и во время директории делами крутили. Поредели, очень поредели наши силы. Через какие гребешки прочесывались, через какие сита просевались. Но те, что удержалось, — стоящие работнички. Один десятерых стоит. Старые зубры. Помнишь наше министерство?

— Да помню, — недовольно махнул рукой. — Были грехи молодости.

— А теперь грехи старости? Мне больше молодости нравятся, — чего только не было: шаровары, шлыки [67] Шлык — старинный круглый или конический головной убор, обшитый или украшенный мехом. , романтика, барышни, поповны и деньги, деньги! Ох, тогда же и погуляли в свою волю! Чего не грабанули!.. Петлюра универсалом объявил, что золото не будет ходить. Ну, и начали мы червонцы на гривны выменивать. С одного Подолья сколько выкачали. А с Екатеринославщины! Прямо тебе золотой дождь посыпался, ливень закрутился. Да, в самом деле золотой была наша молодость. Погулял я тогда. На всю ширь. Коней, помнишь, каких достал? За Винницей, убегая от красных, угробил их. Мылом всю дорогу устлали, а спасли меня. Ты тогда уже в Ровно драпанул. Прибываю в Ровно, а мой друг Петр Крамовой в Каменец-Подольский пошпарил со своими сокровищами. Ты осторожный был и скупой-скупой. Все на землю, на имение копил, — весело и пренебрежительно взглянул на Краевого. — Может, и до сих пор где-то лежит твое золотое имение в темном гнездышке, лучших дней дожидается?