Михаил Стельмах - Большая родня

Икает, пошатываясь на телеге, разомлевший от водки полицай и бьет себя подбородком по запавшей костлявой груди.

— Демид, у тебя водки нет?

— Пошел ты к черту, — огрызается Демид, держа винтовку в руках. — Ты за лесом лучше смотри.

— Чего мне за лесом смотреть? Чего я в лесу не видел? А у тебя, Федько, ничего нет? — обращается к фурману, молодому парню.

— Нет, — понуро оборачивается тот и тяжело вздыхает, его юное лицо аж посерело от внутренней боли и сочувствия.

— Ну и черт с вами. Приеду в крайс — там загуляю…

— Руки вверх, черти! — вскакивает на ров, нацеливаясь автоматом на Демида.

Тот бросает винтовку на землю и, бледнея, как мел, высоко поднимает руки, ладонями внутрь. Пьяный, взглянув из-за плеча, еще ничего не может сообразить. Извозчик бросил вожжи под ноги лошадям и тоже вытягивает руки, большие, черные.

— Я кому сказал руки вверх?! — бесится Дмитрий. — Становитесь рядом! Кого везете?

Из телеги привстает окровавленное, покрытое синяками лицо с распухшими губами. Неизвестный со стоном падает лицом на солому.

— Ну-ка правь, парень, в лес. Да быстро мне поворачивайся. А вы за телегой, — обращается к полицаям, косясь глазами на дорогу.

Федор суетится между конями, которые заступили вожжи, потом идет в дубину; молча за телегой с поднятыми руками идут полицаи, и снова над полудрабком приподнимается окровавленная голова.

«Молодые, здоровые, быкам вязы скрутили бы, а они — в полицию служить! Корешки кулаческие! Продажные люди!» — едва сдерживает себя, чтобы не выпустить очередь.

— Кого везете?

— Лейтенанта, — трезвеет пьяный полицай, и его черные глаза резко выделяются на сером лице с тонким заостренным носом.

— Развяжи, парень, командира.

Федор бросается к телеге, и через минуту, болезненно морщась, невысокий мужчина подходит к Дмитрию.

— Кто вас бил? Оба?

— Оба, — не смотря на полицаев, отвечает лейтенант. Дмитрий подбросил автомат.

— Дядя, за что же меня? Я же… Я… — судорога искажает тонкие черты протрезвевшего лица, которое из белого становится желтым и начинает выделять пар.

— За то, подлец, что в полицию пошел, за то, что руку на советских людей поднял, — кривя рот, рубит Дмитрий.

— Не убивайте их, — умоляет извозчик.

— Почему?

— Тогда меня полиция замучает, жизни не будет.

— Я еще подумаю, будет ли тебе жизнь, нет ли, — угрожающе сверкнул глазами. — За сколько нанялся людей на тот свет перевозить? Помощником смерти хочешь быть?

— Меня же заставили.

— Не верю. Молодого, такого бугаяку, чтобы заставили… Хлеб ты чей до этого времени ел? Немецкий? — нацеливается на полицаев.

— Дядя! Не губите меня. Я же украинец, — защелкали зубы у Демида.

— Ты украинец!? Ты украинец!? Ты слизняк! Оборотень! Приемыш немецкой проститутки! Ты!.. — и люто разряжает автомат.

С хрипом падает неуклюжая длинная фигура в сырую лесную тень, а ее настигает вторая, поменьше… Мертвые слезы труса брызнули из побелевших глаз Демида и растеклись по желто-зеленой обмякшей шкуре, не коснувшись ни одной каплей утренней земли.

Испуганно застыл возле лошадей молодой извозчик.

— Снимай штаны, песий сын! Быстро мне! — обращается к Федору, вытирая ладонью стянувшийся, тугой лоб.

— Дядя!.. — умоляет парень.

— Ничего, ничего! И голый домой дойдешь. Пусть полюбуется тобой, красавцем, девушка, покраснеет за тебя — и в глаза плюнет.

— Хоть трусы оставьте! — навертываются слезы.

— Я тебя оставлю. Не боялся грешную душу показывать, так теперь грешным телом посвети.

— Нет, не буду снимать! — вдруг решительно парень застегивает пуговицы. — Как хотите — убейте или к себе берите. Верой буду служить. Разве я не искал партизан?

— Мне таких перевозчиков не надо.

— Дядя, возьмите, не ошибетесь. Я пулеметчиком буду.

— Товарищ, а может из парня что-то выйдет? — касается его руки лейтенант.

Призадумался на минуту, не спуская глаз с лица Федора, которое окидывалось потом и подвижными округлыми пятнами.

— Благодари красного командира. Он тебя, поганца, пожалел.

Федор смущенно кланяется лейтенанту.

— Будем знакомы. Бригадир Дмитрий Горицвет, — вплотную подходит к лейтенанту.

— Лейтенант Савва Тур.

— Куда же теперь думаешь?

— К вам партизанить. Куда же иначе.

— Член партии?

— Коммунист.

— Хорошо, — повеселел Дмитрий. — Будешь в нашем отряде комиссаром. Тебе командиром годилось бы, да я беспартийный.

— А где же ваш отряд?

— Отряд? Я, ты и этого безштанька захватим. Вишь, какими овечьими глазами смотрит…

— И это все?

— Все.

— Вон как, — беззвучно смеется Тур, и его подбитый глаз нервно вздрагивает.

— Ничего, одно зерно дает горсть зерна, — уверенно говорит Дмитрий и себе улыбается. — Среди людей не останемся без людей, — пусть только услышат о добрых делах.

На следующую ночь, оставив на Городище Тура и Федора Черевика, он поскакал на пасеку, чтобы пополниться продовольствием и всяким инструментом. Усталость клонила к гриве, валила с коня.

Пустил буланого на поляну, а сам быстро и тихо пошел на пасеку.

Бледное лунное сияние осветило длинные ряды ульев; мягким синеватым светом переливались стены старого дома. Возле дуплянки под грушей что-то зашевелилось, и Дмитрий осторожно отскочил в тень, схватившись за автомат.

— Дмитрий Тимофеевич, это ты? — вышел навстречу Марк Григорьевич.

Только теперь заметил Дмитрий, как за последнее время подался старый пасечник. Глубокими тенями залегла в глазах молчаливая печаль, опустились прямые плечи, дрожащей стала походка.

— Надоел я вам, Марк Григорьевич.

— И не смей такое говорить. Чтобы и словом не оговорился мне, — постучал палкой по земле. — Или ты думаешь — мне два века жить надо?.. Находился по зеленой земле, пожил между людьми, детей вырастил — пора и честь знать. А вспомнит кто из людей после смерти добрым словом — для старого и это хорошо. Мы люди простые, — и вздохнул. — По дочери скучаю. Все вижу ее: то маленькой девочкой, то уже студенткой. Она у меня без матери росла — сам воспитывал, поэтому и помню больше всего.

— Славная девушка.

— Славная, — обрадовался Марк Григорьевич, что хоть разговором можно отвести душу. — Восемь лет ей было, а она уже по хозяйству, как хозяйка, распоряжалась. Горшок не поднимет до шестка, так приставляет скамеечку, потом влезет сама на нее и ставит в печь. И уроки, бывало, выучит, и еды наварит, и мне на пасеке помогает. Бойкая девушка была.

Сели на бревне, помолчали. Снова где-то в кустах запел молодой соловей.

«Осень наступает. Надо запастись мукой, соорудить землянку в Городище».

Пошатнулась луна над деревьями, мальками вскинулись росы.