Михаил Стельмах - Большая родня

— Значит, душу колхозника ты хочешь вонючим самогоном залить… Чтоб я от тебя этих слов никогда не слышал!

— Никогда не услышите — с готовностью запел Сергиенко.

— Она ему синими цветом горит, — не может успокоиться Иван Тимофеевич.

— Больше во веки веков не будет гореть синим цветом.

— Водичкой будешь разбавлять? — съехидничал Побережный.

— Водичкой, — твердо согласился Поликарп и сразу же рассердился: — Вот и сбили человека. Не сбивайте меня, я и сам как-то собьюсь.

— Чтобы завтра же мне свое предприятие в печи сжег или в Буге утопил.

— И сожгу и утоплю чертову машинерию.

— Эх, бессовестный ты человек! — напустился Побережный. — В такое время самогоном промышлять. Подумал ли ты над этим своей глупой головой?

— Не подумал, — оглянулся Поликарп. Перед ним судьями сидели деды. И вдруг трезвые слезы задрожали на ресницах мужчины. — Будь он проклят, этот самогон, чтобы я больше возился с ним.

— Береги каждое зернышко…

— Так я же из свеклы гнал, чтоб она горела… Почему я не послушался Степаниды…

— Как она? — добреет голос Ивана Тимофеевича.

— Все время со мной воевала. Самогон — это расслабления души, — говорит…

Деды прощаются с Иваном Тимофеевичем и осторожно расходятся улицами, неся, как сокровище, первые открытки.

На краю села Побережного окриком останавливает полицай:

— Ты чего, дед, поздно шляешься?

Старик прикидывается глухим и деловито направляется к Бугу.

— Язык у тебя отнялся? Чего вечером ходишь?

— Га?.. Добрый вечер.

— Добрый ли — не знаю, не пробовал… Чего поздно лазишь?

— Вести холостяцкую жизнь надумался, — сердито отвечает старик. — Раскричался, как на отца. Где ты рос, такой горлопан…

— Значит, вести холостяцкую жизнь задумал, дед? Именно пора! — полицай хохочет и пропускает Побережного.

— Тьху на тебя, репица похабная, хвост свиной, — сплевывает старик.

Марта выбирала на огороде матерку, когда из-за кустов сирени важно показался долговязый Лифер Созоненко. На нем черные штаны и френч со множеством карманов, пошитый наподобие немецкого, под носом полоска усов, на рукаве повязка. В одежду и картуз понатыкано пуговиц катафалкового цвета. Гоня перед собой худющую тень, он самодовольно подходит к молодице.

— Работаешь, товарищ бригадирша?

— Работаю, господин полицай, — процедила сквозь упрямо сжатые губы.

— Господин старший полицай, — поправляет и смеется.

— Не все же вам старшими быть. Перемололось ваше, половой за ветром пошло, костями на полях желтеет. А наше, слава богу, паникадилом засияло.

— Зачадило, а не засияло, трясца твоей матери! — неожиданно позади отзывается злой голос тетки Дарки.

— Ты мне, баба, агитацией не занимайся. За эти штучки теперь и на шворке [124] Шворка — веревка, бечевка, тесемка. можно культурно подрыгать ногами — занятие не из очень веселых, но пользительное для кое-кого, — не сердясь, пренебрежительно разъясняет Созоненко. Самодовольство прямо льется из его широких глаз, блестит на узком лице. Он сейчас упивается своей властью и округленной, нашпигованной колючками злых намеков речью. — Ну, что ты артачишься? О вчерашнем дне сожалеешь? Не советую. Лучше мотнись домой и придумай что-нибудь мужчине. Причем — поворачивайся пропеллером.

— Очень просим, господин полицай, в хату, — язвительно приглашает Дарка.

— Господин старший полицай, — методично объясняет, копируя своего шефа,

— Просим, просим, господин старший полицай. Может побудете у нас, то и сыпнячок на свое счастье, говаривали люди, захватите.

— Как сыпнячок? — удивленно настораживается.

— Именно так: Нина больная лежит. Пойдете?

— Взбесилась старая! — сползает самодовольство с узкого лица полицая, на нем шевелятся тени страха и гадливости. Созоненко осторожно идет на попятный от женщин. — Так что, бабы, не будем сегодня мы сватами… А мне, Марта, позже, когда Нина выздоровеет, надо сурйозно поговорить с тобой.

— Наше давно отговорилось.

— Гляди, все ли? — в голосе Лифера появляются ноты угрозы.

— Все!

— Я не такой злопамятный, как ты. Могу помочь тебе, а могу в такой узел скрутить, что каждая косточка веревочкой тринадцать раз скрутится, а потом треснет. — Злоба опустошает глаза Созоненко.

— Исчезни из памяти, — с такой тоской и ненавистью говорит, что полицай отворачивается и скорее идет на улицу. За ним покорно волочится еще более худая тень.

— Съел! — злорадно бросает тетка Дарка. — Слизняк, оборотень похабный… Я и напугала его — десятой дорогой, говаривали люди, будет обходить нашу хату.

— Вы и меня сначала, пока не поняла, напугали… И не ухватило ничто такого паразита.

— Марта Сафроновна! — на огород влетает запыхавшаяся раскрасневшаяся Ольга, бойкими ручонками она охватывает ноги молодицы, голову отбрасывает назад и пристально смотрит на нее снизу вверх.

— Что, доченька? Что, маленькая Горицветка? — поднимает Ольгу, прижимает к себе. Какая-то подсознательная женская жалость и вздох одновременно вырываются из груди Марты, у рта встрепенулись горькие складки.

— Дедушка говорили, чтобы вы к нему пришли, — прерывчатым дыханием согревает ее девочка. — Чего у вас слезы, Марта Сафроновна?

— Это так, — провела рукой по надбровью.

— Что-то у вас болит? — с сочувствием смотрят на молодицу жалостливые глазки.

— Все болеет, доченька.

— Так и мама моя говорят, когда запечалятся… Такой теперь век настал, — говорит подслушанными словами взрослых.

— Ох ты маленькая, — невольно скорбно улыбается. — Об отце ничего не слышать?

— Ничего, — мрачнеет девочка и наклоняет голову.

На огород сгорбленными старцами наползают тени; на безветренную леваду налегают синие основы, сеют они росы и тот терпкий холодок, который так удивительно пахнет осенью полуживым корнем.

Идет Марта улицами, отяжелевшим взглядом впитывает тревожное зеленоватое небо, опускающееся на сады.

В доме Ивана Тимофеевича она встречается с Югиной. Аж застыла на пороге.

— Отец ждет вас, Марта Сафроновна, — открыто поздоровалась Югина и повела молодицу в комнату, наполненную дурманящим духом лекарств и перегретой крови.

— Вот и хорошо, что ты пришла, — утомленно промолвил Иван Тимофеевич. — Садись. Рассказывай, как живешь.

— Разве мы теперь живем? — махнула рукой.

— Растерялась?

— Растерялась, Иван Тимофеевич, — призналась чистосердечно и вздохнула.

— Боишься фашистов?

— Боюсь, — ответила исподволь, с болью. — И не знаю — страшнее или омерзительнее они мне.

— Омерзительнее, — отозвалась Югина, ближе пододвигаясь к Марте.

— Наверное, да, — согласилась. — Он, фашист, за щеколду возьмется — так ты ее, как зачумленную, несколько раз кипятком шпаришь.