Михаил Стельмах - Большая родня

Снова белогрудые чайки, уныло скуля, спрашивались у путников: «Чьи вы? Чьи вы?».

«Отца и мамочки» — так же отвечала в мыслях Югина, с болью глядя на брюзглое, разъеденное комарами лицо Евдокии.

«Большой мир, а негде в тебе деться, негде спрятаться от ненавистного глаза; Может и в Майданах нас ждет неумолимая беда». И снова шевельнулось одно и то же решение: надо послать Андрея на розыски мужа. Пусть забирает ее к партизанам. На миру и смерть красна.

Болота и болота. Сверкнет вода то ржавчиной, то синей, как керосин, закисью, то страшным помутневшим глазом покойника, то несказанной голубизной, к которой тянутся цветы, где разрастаются глянцевитая рогоза и аир, прикрывая гнезда диких уток. Одно Андрей увидел в кусте краснотала гнездо с большими светло-зелеными яйцами. Наклонился над ним, но Евдокия поругалась на него:

— Не трогай! Это только фашист проклятый разрушает всю жизнь.

— Я Ольге хотел… голодная она.

— Пусть потерпит. Не надо пичужку обижать.

Вечером примяли куст орешника, настлали травы и легли спать. Но не спаслось молодой женщине. Далеко в рыже-зеленоватом мареве всходила полная кровавая луна. Тонко и въедливо жужжали комары, а равнодушные тучи висели над головами, как груды камней.

— Не спите, мама? — тронул плечо Югины Андрей.

— Не сплю, дитя, — почувствовала, какая крепкая рука у сына, ну как у Дмитрия, только немного меньше. И снова шевельнулись одни и те же думы.

— Не волнуйтесь, мама. Доберемся в Майданы, и я поеду искать отца, — будто угадал ее мысли, посмотрел вдаль.

И вздрогнула молодая женщина. Чья-то голова появилась между кустами, высокая черная фигура начала приближаться к ним. Из-за плеч торчало дуло винтовки.

«Нет, это не облава» — немного отлегло от сердца, так как больше нигде ни звука не слышать, но снова быстро проснулась тревога, так как что-то знакомое и недоброе было в этой высокой согнутой, как тень, осанке. Вот она взяла немного влево, и Югина, отклоняясь назад, узнает Сафрона Варчука.

«Кого же он ищет в болотах? Не ли ее? Но почему с ним никого нет? Бродит, как голодный волк, выискивая добычу» — и облегченно переводит дух, когда Варчук отходит дальше от них, минуя озерцо.

— Мам, не узнали? — горячо дохнул ей в лицо Андрей, и его бледное лицо аж затвердело от волнения и непокоя.

— Узнала. Чего он здесь ходит?..

— Это неспроста, мама. Сам он без фашистов или полиции никогда бы сюда не забрел… Мама, — голос его аж перерывается. — Так, может, наши пришли?

— Что ты, сынок? — испуганно и радостно проговаривает.

— Я сейчас узнаю, — решительно привстает парень.

— Куда теперь, ночью? Заблудишься, в топь вскочишь, — прижимает сына к себе и не замечает насмешливого блеска в глазах: разве же он маленький?

— Поеду, мам! Что-то важное случилось. Ой, если бы наши вернулись. — И он исчезает в кустах, упругий и сильный, как дубок.

— Если бы наши вернулись! — еще звенят в ушах, как песня, последние слова сына. И она хочет и боится заглянуть в тот привлекательный час человеческого счастья, как боятся заглянуть в будущее, чтобы не «сглазить», те люди, в которых, пусть невидимой тенью, а все-таки сохранились остатки подсознательных предрассудков.

— Здравствуй, Марта Сафроновна! Узнали?

— Нет, — изумленно посмотрела, открывая ворота.

— Вы же меня лечили.

— Не одного вас пришлось, — тихо, со скрытой радостью ответила. — На чердаке мы, женщины, целый госпиталь открыли.

— И я в этом госпитале лежал осенью сорок первого… Помните, просил, чтобы вы пошептали: бежал пес через овес…

— Ой, помню! — вскрикнула и засмеялась молодая женщина. — Так вы в руку были ранены.

— Наконец признала. Думал, не хотите дармоеда принимать.

— Ну такое скажете, — с преувеличенным укором покачала головой. — Прошу в хату. Чего же вы своего товарища не пригласили?

— Он местный. Поехал домой.

— Кто же это такой?

— Командир наш. Дмитрий Горицвет.

— Дмитрий?! — бледнея, останавливается молодая женщина посреди двора и руку прикладывает к груди.

— Что с вами?

— Ничего, — будто паутину сняла рукой с лица, поправила платок и тихо прибавила: — Семья его куда-то утекла от гестаповцев и до сих пор не возвратилась в село.

Но Созинов подсознательно ощутил, что за этими словами кроется другое чувство. Теперь, когда он впервые и так несчастливо полюбил девушку, как-то глубже и яснее начали открываться душевные движения людей: и в блеске глаз, и в игре мимики, и в скрытых словах, и даже в походке. В дни войны, много пережив, передумав, он стал ближе к течению человеческой души, стал больше наблюдать окружающее — не только извне, а и из глубины.

И молодая женщина опасливо отклонилась от него, понимая, что не сможет словами прикрыть правды от этого пристального и немного грустного взгляда.

Неудобную паузу, ту неуловимую минуту, которая порождает то ли физическую неприязнь, то ли искреннее доверие людей, которую остро все ощущают, надо было развеять сейчас же, и так, чтобы ни одна болезненная капля не упала бременем на сердце. Таким добрым мостиком для родителей, которые любят своих детей, — он знал, а может только догадывался, — были дети. И восстанавливая в памяти образ неуклюжего подростка, из которого уже формировалась настоящая девушка, он приязненно, даже придав голосу скрытого радостного звучания, как бывает от дорогого воспоминания, спросил:

— Где же ваша дочь, Марта Сафроновна? Уже девушка, наверное, хоть куда — на выданье, — и передернуло от неожиданной мысли: «А что если в Германию забрали? Как я обижу мать».

Будучи мягким по характеру, Созинов никого (кроме врагов, которых уничтожал, как что-то не жизнью созданное) не хотел и не умел обижать. И ему когда-то были надоели и завистники, и болтуны, и просто недалекие люди, которые оставались замкнутыми только на своих узких интересах. Но даже там, где мог, не платил им той самой монетой, считая, что и без того они обижены своим измельченным зрением и умом. Если же невольно приходилось кому-то из друзей сделать неприятность, переживал остро и тяжело.

— В доме сидит, — преодолевая себя, улыбнулась Марта и пытливо взглянула, не наблюдают ли за нею глубокие, немного грустные глаза… Нет, не следят. А будто добреют от воспоминаний или от чего-то другого.

Вот он привязал коня к плетню, погладил его по главе и, немного хромая, идет в хату.

Марта отворила дверь, и командир переступил порог освещенной солнцем комнаты.

— Добрый день в дом!

— Доброго здоровья. — Девушка махнула косами, пристально посмотрела на него и вдруг радостно воскликнула:

— Это же вы у нас были! Мы лечили вас! Да?

— И сам не знаю: был или не был, — поздоровался искренне и долго не выпускал девичьей руки, сухой и теплой, недоумевая этому чуду, как природа за какие-нибудь полтора года преобразовала немного неуклюжего подростка в девичью красоту.