Михаил Стельмах - Большая родня

— Радость моя… Дмитрий! — обвила руками дорогую голову, когда он наклонился над лодкой. — Солнце мое!

— Солнце-то солнце, а ехать почему-то темно, — улыбнулся, целуя жену в просветленные от волнения и слез глаза…

Пусть ненадолго счастье переступило порог Дмитриевой хаты, пусть неполным было оно, так как на сердце осели человеческие боли и тревога за будущее, но это было счастье. И любому, кто честно боролся за родную землю, перенес на своих плечах годы тяжелого времени, невзгоды, мучился, упрекал себя, потом и кровью умывался, пошли, судьба, дожить до полного счастья…

И теперь, сидя возле приоткрытого в сад окна и вслушиваясь в несказанную музыку родных голосов, пение соловья, невольно сравнил давние дни с сегодняшним и улыбнулся. Когда-то, будучи цепким, как настоящий хозяйственный хлебороб, он жадно впитывал все, что считал нужным, а отдавал скупо, неохотно, иначе говоря — и в самой сути жизни оставался тем сеяльщиком, который берет от земли богатый урожай, а высеивает небольшую часть. Он когда-то подсознательно чувствовал, что жизнь перегоняет его, что он может сделать больше, но страшно было порывать нити уже вытканной пряжи, страшно было расширять основу, поступаясь наклонностями или выгодами. Он чувствовал себя ровней каждому знатоку дела, глаза горели в работе, но иногда не выдерживали пристального взгляда Кошевого или людей такой закалки, когда дело доходило до более масштабных планов. Тогда он неясно ощущал какую-то свою вину. А теперь это ощущение сошло как прошлогодний снег. И никакая тень досады не могла затемнить, согнуть его, подсознательно щемить на сердце. И потому у него нашлось правильное слово и для своих партизан, и еще большей стала любовь к семье. Самое главное — он каждому мог посмотреть прямо в глаза, и не всякий выдерживал его взгляд. У него выросли сильные и смелые крылья.

Сидел возле приоткрытого окна, и добрые думы охватывали Дмитрия, сияли глаза, разглаживались морщины, которые сплелись в темных впадинах.

На машине к его дому подъехал начальник АХОХ, как шутливо прозвали партизаны хозяина административно-хозяйственного отдела, или части, прибавив к названию АХО еще одно «Х». И хоть как ни старался справиться со своими задачами хозяйственный Виктор Гаценко, однако о хозяйственной части ходило больше всего анекдотов и въедливых вопросов наподобие: чем отличается бычок от нашего АХОХ.

— Товарищ командир! Такое распутство пошло, — недовольно забасил Виктор Михайлович. — Просто добро из рук вырвали.

— Вырвали, а нас даже в долю не взяли, — сердито сплюнул Пантелей Желудь, который в эти дни, оставив в штабном взводе своего белокопытого Шпака, разъезжал по селам на машине, конечно, нигде не отказываясь от угощения.

— За неуменье дерут ременья. И как тебя, Пантелей, обкрутили вокруг пальца — ума не приложу? — притворно удивился Дмитрий, еще не зная, о чем может идти речь.

— Фашисты не обвели бы, а это своя братия. Не будешь им банки рубить. Вот жуки, так жуки! Видел жуков, сам был жуком, а таких жуков не встречал. Сказано: от жука меда не наешься, — все больше мрачнел Пантелей, очевидно снова переживая неудачу.

— Не на пасеку ли ты ездили? — догадался Дмитрий.

— Точно. На пасеку. Хотели меда на свой праздник захватить. Приехали, а там уже без нас ведут хозяйство партизаны из отряда имени Ленина. Сидят у порога и хлеб в полумиски с медом макают. «Хлопцы, отпустите нам немного этого чуда», — говорю им.

— А вы из какого отряда? — спрашивают меня… — Эге, да вы к нашему селу не прикреплены. Ищите себе в своем. Если же перекусить хотите — садитесь за компанию.

— Что мы ни говорили — не помогает, — вмешался в разговор Гаценко. — Пантелей хотел был сам снести кадку в машину, так не поцеремонились с ним…

— Если бы это были фашисты, я бы знал, как с ними разговаривать, а это свои, — беспомощно и зло развел руками Пантелей. — А самое главное, товарищ командир, что пасечник — отец нашей Соломии. А такой вредный, придирчивый старик — тьху! Все добро, вражьи дети, разберут.

— И даже командиру не привезли отведать меда? — засмеялся.

— Не привезли. Вот до чего свои хлопцы доводят.

— Это называется — наводят порядки в партизанском районе.

— Не очень они, эти порядки, тешат меня, — покачал головой Желудь.

— А меда очень хочется?

— Люблю такую штуку, — аж губами повел Пантелей.

— Ну, хорошо. Дам вам записку к пасечнику — отпустит на отряд.

— Ой, не отпустит… Вредный дед!

— Отпустит! — приложил блокнот к колену…

И скоро авто, поднимаясь на Шлях, исчезло в мягких и чистых сумраках.

Каким чудом, волнительным и радостным, открывалось перед командиром село, огороды, левады, исполинская перегретая пила далекого леса и небо, опускающееся аж за лес.

Трах-тах! Трах-тах! — ударило на леваде, и Дмитрий аж за оружие схватился. И сразу с нескрываемой радостью понял ошибку: то не выстрелы были, а какая-то женщина вальком звонко выбивала тряпье.

Вечерние краски тихо облегали село; над Большим путем вздрогнула звезда, и где-то далеко-далеко запечалилась песня. И мир был таким торжественным, дорогим, что следовало за него бороться, следовало идти в новые бои, чтобы снова ковать счастье на земле, видеть голубую и зеленую весну, слышать песню соловьиную, и вековечный шум широкой дороги, и большую радость свободной земли.

После отдыха Дмитрий снова поехал в лес. По селам остались лишь отряды самообороны, коменданты и дозоры, которые охраняли партизанский край и вместе с тем следили, пробиваясь в глубь Подолья, за действиями врага. К каждому отряду или группе самообороны подпольный райком и штаб партизанского соединения прикрепили политического работника и партизана-инструктора, чтобы спустя некоторое время эти отряды стали боевыми единицами, способными выполнять и тактические задачи.

На правом берегу Буга были разведчики Дмитрия под командованием напористого Симона Гоглидзе. Какой-то особенный разведочный нюх имел этот стройный, подтянутый воин. В дожди, метели, непроглядную тьму он находил дороги к вражеским гнездам и совсем другими тропами выводил партизан из опасности.

— У партизана тысяча дорог, у фашиста только две: одна — в землю, в могилу, вторая — на небо, к чертям. Выбирай ему или ту, или другую дорогу — обе хороши, — объяснял своим боевым побратимам.

Впечатлительный и доверчивый, как дитя, мог быстро рассердиться, однако и развеселить его было легко. А в бою он брал таким натиском, неожиданным, решительным, что даже парни, видавшие виды, удивлялись и с опаской косились на начальника разведки.

Однажды прошлой зимой диверсионная группа Григория Ладижца оказалась в окружении. Фашисты, высыпав в большом количестве, взяли ее в кольцо, на окраине залязгали танки, в спину ударили пулеметы. И тогда Гоглидзе взялся провести партизан прямо через село.