Владимир Малахов - Жили мы на войне

Выручили они меня, и в довольно помятом виде вышли мы наверх, на воздух. Чувствую, я что-то в свое оправдание солдатам сказать должен. Наконец придумал: «Вот, говорю, ребята, теперь вы убедились, на какие козни враг способен». Они на меня глаза вылупили. «При чем здесь козни?» — спрашивают. «А при том, — отвечаю. — Думаете, случайно это с нами произошло? Нет, братцы, просто так ничего не происходит. Все это буржуйские штучки. Для чего они такие узкие отдушины сделали? Чтобы сподручнее было отстреливаться, оборону держать. Или вот кресло. Зачем они его напоказ выставили? Опять же со значением. Вот попался же я сегодня, как в капкане, полчаса просидел. Они все против нас приготовили. Так что будьте бдительны!» Вгляделся я в своих товарищей, вижу: не верят моим словам, хоть и молодые-зеленые, чертяки. В открытую не смеются, правда, но про себя наверняка хохочут.

Ну, осмотрели мы дворец и молча пошли в свою часть. И тут мне еще одна мысль в голову пришла. «Подождите, — говорю ребятам, — я мигом». Вернулся в подвал, взвалил на плечи то кресло и топаю. А оно тяжелющее. Ребята мне помогли, и вчетвером дотащили мы его до своего взвода. Доложили обо всем честь честью. «А это что такое?» — спрашивает взводный. «А это, — говорю, — товарищ лейтенант, принесли мы из того дворца кресло. Не все же буржуям на таком добре сидеть. Пусть наши солдаты побалуются».

Стою, жду, когда лейтенант благодарить меня начнет. Только вижу: лицо у него злое стало, губы сжал. «Вот что, солдат Силкин, — говорит. — Чтобы эта вещь через полчаса на своем законном месте стояла. Понял?» — «Понял», — отвечаю. «Нет, — говорит лейтенант, — ни черта ты, солдат Силкин, не понял. Знаешь ли ты, что это кресло, может быть, представляет историческую ценность?» — «Не историческая — буржуйская она», — возражаю. «Я уверен, — стоит на своем лейтенант, — что теперь здесь будет народная власть и все вещи будут принадлежать народу. Вот так. А теперь топай обратно». Что ж, пришлось топать.

Силкин помолчал.

— Я теперь такие штуковины стороной обхожу. А вдруг они историческую ценность представляют?..

Мы зашевелились, устраиваясь на ночлег.

— Больше — ни слова. Пора спать, — сказал Заря и начал тушить костер.

Были у немцев противопехотные мины — мы их лягушками звали. Не заметишь проволочку, заденешь ее, мина хлопнет, как пробка из бутылки шампанского, подскочит вверх и разорвется на мелкие осколки.

Морозным ноябрьским утром поднялся я в хорошем настроении, побрился, хотя на подбородке росли всего три волоска в шахматном порядке, помылся и только начал завтракать, как слышу голос:

— Лейтенанта к командиру роты.

Захожу в штабную землянку, ротный говорит:

— Знакомься, лейтенант, это разведчики. Вечером проведешь через мины, саперы проходы сделают.

— Хорошо, — отвечаю.

Поговорили еще немного, забрал я ребят и повел к себе.

Целый день отдыхали, а чуть темнеть начало, появились саперы. Договорились с ними обо всем, и уползли они проходы делать. Всю ночь провозились. Надо было вначале свои мины убрать, затем нейтральную полосу проверить, а потом еще и перед немецкими траншеями поискать сюрпризы. В общем, только к утру управились. Разведчики снова завернулись в свои плащ-палатки и еще один день проспали. Мы потише старались себя вести, знали: ребятам, может, несколько суток спать не придется — в тыл к немцам идут.

Фашисты тоже не лыком шиты оказались, видимо, заметили днем работу саперов и ранним вечером снова понатыкали мин. А мы этого не увидели.

Собрались разведчики в кучку, попрыгали, меня попрыгать заставили — проверяли, не забренчит ли что, не выдаст ли. Потом двинулись. Я, как хозяин, впереди.

Ползем. Вот и наше минное поле позади, нейтралка, то есть ничья земля, кончается, до немецких траншей — рукой подать.

— Порядок, прошли, — прошептал я. — Дальше одни пойдете.

Только сказал так, слышу — хлопок, Таким громким он мне показался, что от неожиданности вскочил я на ноги. И тут словно кто-то меня доской по ногам шибанул. Упал, лежу и с перепугу боли не чувствую.

А немцы как услышали взрыв, так и залились стрельбой. Ракеты одну за другой пускают, пулеметы как собаки с цепи рвутся. Правда, нас не видят, стреляют по нашим траншеям, пули высоко над головами звенят. А у меня ноги вначале онемели, потом боль началась, все сильнее и сильнее. То же с рукой, и, чувствую, по лицу что-то горячее и липкое течет.

— Лейтенант, жив? — слышу голос одного из разведчиков.

— Жив.

— Тогда обратно пойдем, ничего нам здесь не отломится.

— Пойдем, — соглашаюсь и, как ребятишки в пруду, начинаю руками двигать, хочу по-пластунски ползти. Только ничего из этого не выходит. Руки-то двигаются, а ноги плетьми лежат. Вижу, разведчики обходить меня стали.

— Лейтенант, ты чего? — окликают.

— А черт его знает. Ноги не слушаются, — отвечаю.

Вернулся один, дождался ракеты, глянул на меня и присвистнул:

— Да ты, парень, ранен, а может, убит даже — в темноте не разберу.

— Не убит я, — разозлился. — Какой же я убитый, если руками шевелю и опять же разговариваю.

— Так бывает, — замечает разведчик. — Вначале говорит человек, руками двигает, а потом глядишь — он мертвый.

Смеется. Вначале, когда он о смерти заговорил, испугался я, а потом понял: шутит. Видно, шуткой подбодрить меня хочет. Взял он меня за руку, да как раз за раненую. Заорал я благим матом. А он говорит:

— Давай другую, может, хоть она целая. Да не ори, хлопец, а то немец всех нас здесь накроет.

Подал я ему здоровую руку, взвалил он меня на спину, кряхтит, но ползет. Боль — адская, но креплюсь, молчу, не хочу перед разведкой в грязь лицом ударить. Даже спрашиваю: не тяжело ли?

— Да какая тяжесть в нас? — отвечает. — Вот интендантов, особенно в больших чинах, тех тягачом таскать сподручнее.

А в траншее ребята уже ждут, волнуются. Не успели в окоп спуститься — по взводу слух: «Лейтенанта ранили». Сбежались все, старшина с фонарем тут как тут, командует.

Принесли меня в землянку, раздели, осмотрели, перевязали, старшина заключение сделал:

— Все в порядке, жить будешь, а может, даже и женишься…

— То есть как это «может, даже»? — забеспокоился я.

— Да все в порядке, — смеется старшина. — Сейчас тебя в медсанроту, оттуда в медсанбат, потом в госпиталь — дорога проторенная.

Вздохнул и отвернулся. Показалось мне, что даже размечтался про себя: «И я бы не возражал, чтобы меня ранило. Отдохнуть хочется, устал». Только тогда я очень отчетливо понял, как тяжело на фронте людям, которым за пятьдесят.

— А кто же меня вытащил-то? — вспомнил я. — Хоть спасибо надо сказать.

— Ушли разведчики, сорвалась у них операция.

Так и не узнал я тогда и, наверное, уже не узнаю, кто он, разведчик, который полкилометра под огнем тащил меня на себе, поддерживая немудреными шутками.