Владимир Малахов - Жили мы на войне

— Эй, пехота, не бойся, теперь вырвались, теперь они не погонятся, с нашими встретиться побоятся, — кричат мне.

А я слова в ответ произнести не могу. Потом остановились.

— Ну, скоро у своих будем, — говорят танкисты.

И стал я тут соображать.

— Вот что, — говорю, — товарищи. Сейчас мы перед своими появимся и они нас, как миленьких, из пушек расстреляют. Откуда им знать, что в немецком танке свои разъезжают.

— А ведь и правда, — отвечают танкисты. — Что же делать?

— А то, — говорю, — что, кто в ногу ранен, снимай сапог.

Начал офицер разуваться. Портянка от крови набухла, сапог не снимается. Наконец, разрезали мы его чем-то, подали мне танкисты какой-то стальной прут, укрепил я на нем красную портянку и к немецкому танку этот флаг прикрепил. Двинулись дальше и тут слышим: первый снаряд разорвался, потом еще один, а потом совсем зачастили.

— Ребята! — кричу танкистам. — Давайте бросим мы к чертовой бабушке этот самый немецкий танк, пешими хоть и дольше, зато безопасней.

— Этот танк еще пригодится нам, — кричат они мне в ответ. — Бабы в тылу на нем пахать будут.

— Тогда давайте я вылезу, буду махать флагом, наши мигом поймут.

— Вот это, — отвечают, — дело.

Вылез я, замахал, закричал, что есть мочи. Тут и стрельба прекратилась.

— Вот я спрашиваю, — неожиданно закончил свой рассказ Поделкин, — ну разве я не везучий? Пуля меня не взяла, граната рядом разорвалась — не задела, балка трухлявой оказалась, танк я нашел, танкистов доставил, свои артиллеристы в нас не попали, а главное — в танке том немцы карты оставили, мы их командованию передали. А что касается картотеки, так есть она у немцев, и явно в ней первой моя фамилия значится. Потому так и получается: как чуть какая заваруха — все пули, все мины-снаряды на меня нацелены. Только жив я до сих пор и думаю, что до самого конца войны жив останусь.

Или я чем-то понравился командиру полка, или просто под руку попался — не знаю. Только подозвал он меня и приказал доставить донесение в штаб дивизии.

— И чтоб одна нога здесь, другая — там, — предупредил.

Я уж было побежал, но подполковник окликнул, спросил:

— На коне доводилось ездить? — И, не дожидаясь ответа, заключил: — Берите — и аллюр три креста.

Вывели мне коня. Откровенно говоря, на боевого коня эта понурая лошадка мало смахивала. Стояла, опустив голову, не обращая на меня никакого внимания. Взял я ее под уздцы, стою, жду.

— Ты чего? — спрашивает меня интендант. — У тебя же аллюр три креста. Скачи, братец.

— Как скачи? — ужаснулся я. — Мне бричка нужна.

— Чего-чего? Бричка? — капитан, издеваясь, даже приложил руку к уху. — Друг ситный, ты случайно там, на передовой, контужен не был? У меня каждая бричка на вес золота: одни снаряды возят, другие — раненых. Скачи верхом.

— Ну хоть седло дайте.

— Это можно. Эй, дайте лейтенанту седло!

Принесли седло, стали прилаживать его к лошади! Она и на это ноль внимания.

«Ничего, — думаю, — лошаденка смирная, как-нибудь поладим с ней». Вспомнил я, как в детстве вместе с отцом ездил на лошади из Челябинска в Копейск. Ехали густым березовым лесом, что рос между этими городами, и сломалась у нас оглобля. Я было заволновался, но отец взял в руки топор, вырубил деревце и скрепил им с помощью вожжей сломанную оглоблю. Этим случаем мое общение с лошадьми и ограничивалось.

Тем временем лошадь была оседлана. Я взял ее под уздцы, отвел в сторонку и вскарабкался в седло. Она покорно поплелась вперед. Мне стыдно было ехать так тихо, и я, сделав равнодушное лицо, начал глазеть по сторонам, будто не спешу никуда. Вот и околица. Я вспомнил лихие атаки чапаевцев и ткнул ногами в бока лошаденки. Это была грубая ошибка. Вместо того, чтобы чуть прибавить шаг, она (откуда только прыть взялась!) подхватила и понесла. Я думаю, она, окаянная, испытать всадника задумала. Я болтался в седле, как куль с овсом, забыв, что надо управлять. Сделав круг, моя лошаденка прямиком вынесла меня с другого конца села к тому самому месту, откуда я начал свой путь.

— Ты чего, лейтенант, никак забыл что? — изумился капитан.

— Забыл, — смутился я, слез и направился в отхожее место.

— Так это можно было и в лесу, — заворчал капитан и презрительно добавил: — Интеллигенция.

Я вскарабкался в седло и снова, теперь уже осторожно, тронул лошадь. Она покосилась на меня черным глазом, и мне показалось, что в нем прыгают веселые смешинки.

Пока ехали по селу, лошаденка вела себя более или менее прилично, но когда миновали опушку и въехали в лес, она стала откровенно надо мной издеваться. Вдруг останавливалась и долго раздумывала, идти вперед или нет. Я кричал: «Но! Но!» — никакого впечатления. Настоявшись вдоволь, вражина делала несколько шагов в сторону, опускала голову и начинала щипать травку.

Я бесился, требовал, просил, только что на колени не вставал, но моя мучительница оставалась непреклонной. Когда же я пинал ее в костлявые бока, она мчалась очертя голову неизвестно куда. Положение мое усложнилось тем, что я почувствовал боль. Я не мог сидеть в седле, все у меня было отбито. Тогда я решил привстать на стременах.

«Это еще что за новости?» — как бы спрашивала меня лошадь своим взглядом. «Перехитрил я тебя, дуру», — отвечал я ей. «Ну, ну, посмотрим, что ты скажешь через часок».

Через часок я уже ничего не мог сказать потому, что натер себе ноги до такой степени, что каждое прикосновение обжигало, как огнем. Вот тут-то и встал передо мной вопрос: что делать? Ехать на лошади я не мог. Это ясно. Она попросту не везла меня — и все. Оставалось одно: слезать и идти пешком. Так я и сделал.

Но я не мог и идти! Каждый шаг мне давался с трудом. Да, не состоялся у меня аллюр три креста! Жалкий и измученный, приплелся я наконец в штаб дивизии.

— Ну, слава богу, прискакал. А уж тебя потеряли. Подполковник через каждые полчаса звонит, — обрадовались в штабе дивизии. — А что такой хмурый? Уж не заболел ли?

— Заболел, ребята, — признался я. — Головокружение и все прочее.

— Ну, скачи обратно, — говорят штабисты.

— Нет, только не это! По-пластунски поползу, а на этой чертяке не поеду, — взмолился я. — Казните или милуйте, а давайте бричку.

Почесали они затылки, отыскали какую-то колымагу, запрягли проклятую лошаденку, суют вожжи в руки — езжай, мол.

— Братцы, я и сидеть не могу.

Опять полезли они пальцами в потылицы. Наконец выискался охотник, доставил меня на место. Чернее тучи встретил меня подполковник, но, когда увидел, как я с брички слезаю и с докладом подхожу, все понял, засмеялся и махнул рукой.

А я еще целую неделю нормально ходить не мог.

…Прошло месяца два, приехала к нам зачем-то повозка, подхожу я к ней, вижу — вроде бы знакомая лошадь. И она, видать, меня узнала, поджала уши, а в глазах знакомые смешинки запрыгали. Взял я прут, сейчас, думаю, отомщу за все твои издевательства и злодеяния. Замахнулся, хотел ударить, но передумал, бросил хворостину. Не виновато животное, всадник виноват был. А лошадь, она ведь тоже в справедливости разбирается.