Владимир Малахов - Жили мы на войне

Уже в самом конце войны километрах в двух от Эльбы такая карусель закрутилась, что нам, средним командирам, ничего понять невозможно было. Говорили, что мы кого-то окружили, но нас, в свою очередь, тоже окружил кто-то, а потом всех — и нас и немцев — окружили два наших фронта.

А вокруг радовалась весна. Воздух был настоян на сосне, трава, как шелк, стелилась под ногами, даже неудобно было ступать на нее солдатскими сапожищами.

Вначале немцев мы и не заметили: они окопались на опушке леса. Но раздались выстрелы. Наши минометчики быстро установили свои «самовары» и сразу же накрыли противника. Фашисты в то время совсем не те были, что в первые годы войны. Мы думали, что они сейчас же поднимут руки и начнут сдаваться в плен. Или побегут. К нашему удивлению, не произошло ни того, ни другого.

Немцы двинулись на… нас. Что за чертовщина? На всякий случай дал команду развернуть пулеметы. Я тогда уже командовал ротой, а в ней почти все новички были. Как катили «максимы», подняв стволы, так и развернули их и ну палить. С верхушек деревьев ветки посыпались. «Что, — думаю, — происходит?» Пулеметы палят, немцы бегут, не падают, а тут еще сосновые иголки все лицо обсыпали. Глянул наверх, потом на пулеметы и все понял. Хотел сам лечь за пулемет, но глянул на немцев, а они сбились в кучу и кричат что-то. Скомандовал — прекратить стрельбу. Стали прислушиваться мы, чего немцы орут.

— Может, они своих на помощь зовут? — высказал предположение кто-то.

Вмешался Заря.

— Да что вы глухие, что ли? Ревут же немцы, плачут то есть.

Прислушались — в самом деле плач. Осторожно подошли. Глядим, стоят перед нами ребятишки лет по двенадцати-тринадцати, размазывают кулаками слезы и ревут во весь голос. Перевязали мы раненых; успокоили, как могли; показали, куда идти в плен, и двинулись дальше.

— Хлипкий у них фольксштурм, товарищ лейтенант, — засмеялся кто-то.

Заря долго шагал молча. Потом уж, как бы про себя, заметил:

— Хорошо, что мы с тобой, лейтенант, сами за пулеметы не легли.

И опять надолго умолк.

В один из последних дней войны вышли мы к широкой асфальтированной дороге. Залегли. Окапываться не стали. В то время только и разговоров было: «Капитуляцию подписать должны», «Гитлера в плен взяли», «Конец войне».

Лежим мы и ждем, когда нам официально о победе объявят, о полном разгроме фашизма. Сумерки спустились.

Только разложили мы свою снедь, вдруг слышу: вроде бы где-то в стороне автомобильный мотор постукивает. Все ближе, ближе. Подхватился я — и к дороге. Гляжу — метрах в ста пятидесяти по асфальту шпарит немецкая легковушка, а в ней что-то значительное поблескивает. «Мать честная, — мелькнула мысль, — вот повезло в самом конце. Не иначе генерал немецкий драпает, возьму его в плен — меньше ордена не дадут».

Бегу к дороге, расстегнул кобуру, выхватил пистолет и, как только машина поравнялась со мной, выпустил по скатам всю обойму.

Машина завиляла и остановилась. Перезарядил ТТ, пригляделся и обмер. В машине-то наш генерал сидит. Командир дивизии. Автомат на меня направил и молчит. «Убил, — думаю, — дурацкая башка. Своего командира дивизии убил».

Вышел генерал из машины и громко, как бы у леса, спрашивает:

— Кто стрелял?

Я от волнения слова выговорить не могу.

— Кто стрелял? — еще громче спрашивает генерал.

Делать нечего, выхожу.

— Я, — говорю, — товарищ генерал, стрелял.

Помолчал генерал, потом протягивает руку.

— Дай пистолет.

«Все, — думаю, — пристрелит на месте. Имеет полное право». Протянул пистолет. Он прицелился в какую-то кочку и точно все пули вогнал в нее. И вернул пистолет.

— Какое училище закончил? — спрашивает.

— Минометно-пулеметное.

— Плохо вас там стрелять учили.

Понял я, что самое страшное позади, и осмелел немножко.

— Никак нет, — говорю, — хорошо учили. Только больше из пулемета.

— Ну и что, умеешь? — уже улыбается генерал.

— «Чечетку» смогу.

Надо сказать, что в войну особым шиком считалось умение выбить пулеметом «чечетку».

— А ну, покажи.

Подкатили пулемет, «чечетка» у меня вышла отменная.

Повернулся командир дивизии, сел в машину и тут приказал:

— Трое суток домашнего ареста за плохую стрельбу из пистолета.

— Есть трое суток домашнего ареста, — отвечаю.

Укатил генерал. Пошел я к командиру батальона, рассказал все.

— Куда же я тебя посажу? — развел руками капитан. — Ладно, после войны отсидишь.

Прошла весна, лето и осень. От самой Эльбы до Орши прошагали мы пешком, возвращаясь домой. Устали страшно. Вспомнил тут я о наказании генерала, пришел к комбату, потребовал: «Сади».

— Отдохнуть захотел, — рассмеялся комбат. — Ну, ладно, сиди.

Отдохнул я три дня отменно. По разрешению комбата все это время тренировался из пистолета стрелять.

Демобилизовались старички, уехал к себе в Сибирь Заря, пришло к нам новое пополнение. Стали мы его обучать. Однажды подняли по тревоге, сделали мы марш-бросок километров на тридцать, провели беседы среди населения, а ночевать ушли в лес. Надо было новичков закалять. Разбросали снег, нашли сушняк — огромные две сосны. Положили их метрах в трех друг от друга, запалили. Спят солдаты — хорошо им, тепло. Только двух дежурных назначили переворачивать спящих с боку на бок да следить, чтобы от искр шинели не загорелись.

Перед самым подъемом будят меня. Протер глаза — передо мной генерал, командир дивизии. Вскочил, доложил честь честью. Пригляделся ко мне генерал, потом спрашивает:

— Скажи, лейтенант, это не ты по мне в конце войны стрелял?

— Я, — отвечаю, — товарищ генерал.

— Помнится, ты тогда трое суток отхватил.

— Отсидел, товарищ генерал.

— А стрелять из пистолета научился?

— Так точно, — отвечаю. — Научился.

— Ну служи, крестный.

Повернулся и уже уходить собрался, но остановился:

— Слушай, лейтенант, — говорит, — а ведь я тоже тогда не прав был. Ехал-то я на трофейной машине, а вот обозначения никакого не сделал. Ты уж извини меня.

Я покраснел.

— Извиняю, — говорю, — товарищ генерал.

И еще раз довелось мне встретиться с этим генералом. Было это после войны.

Уехали, демобилизовавшись, старички. Обнялись последний раз, паровоз рявкнул, требуя дорогу, дернул, и укатили они в свои села и города. Начались всевозможные переформирования, переводы из части в часть, и, наконец, очутился я в отдельном учебном батальоне, который готовил младший командный состав.

Придирчиво приглядывались мы, прошедшие войну офицеры и старшины, к пополнению. И хотя знали: к нам отбирают лучших из лучших призывников, все равно каждый невольно прикидывал, кто и как из них повел бы себя в бою. А новички приглядывались к нам, ловили каждое слово фронтовиков. Разница в возрасте у нас не превышала двух-трех лет, но между нами лежала огненная полоса войны, и это чувствовали все.