Борис Пахор - Некрополь

Ну а когда мы на площади для перекличек в Дахау отнесли с соломенных тюфяков останки, которые еще дышали, мне пришлось расстаться с персоналом ревира, и я слился с массой в закрытом карантинном бараке. При этом переходе наиболее опасным был приступ растерянности, который никогда не возникал при непосредственном соприкосновении с уничтоженными костями, поскольку формы гибели были завершенными. Безумную панику, скрывавшуюся в засаде, создавало ощущение потерянности в бесформенной, взболтанной и со всех сторон незащищенной массе. Эта мутная волна паники особенно сильно накатила на меня к ночи, после отбоя. Нам вместо шерстяных одеял выдали бумажные спальные мешки. Из-за них не только стало меньше места на нарах, но шум от шуршания бумаги, заменившей податливую ткань одеял, длился бесконечно долго, пока содержимое продолговатых пакетов не успокоилось. Мы стали упакованным товаром на полках, которые сейчас были переполнены, но могут в кратчайший срок снова опустеть. И когда я вытягивал свои конечности в шумном футляре, я почувствовал, что ко мне приближается сумрак паники, и я содрогнулся при мысли, что мне придется, чтобы прогнать его, быстро вылезти из шуршащего панциря и сесть. Но я превозмог себя и разогнал жалкие видения; я сказал себе, что тело в мешке на самом деле отделено от других и поэтому более независимо; я сказал себе, что мешки совсем новые и поэтому чистые, намного чище, чем старые одеяла. Однако в конечном счете больше всего меня успокоил шум, возникший на нарах в углу. Я знал, что это желтый бумажный мешок, трущийся о такой же, соседний, но казалось, будто это шуршат на ветру кукурузные стебли, кукурузные листья. И я вовсе не пытался представить себе знакомое поле; возможно, я также не чувствовал жесткости этих кукурузных листьев под своим телом, как на постели дяди Франца в Мрзлике, но я просто думал: кукурузные листья, кукурузные листья, кукурузные листья. Как на мнемоническом тренинге или во время аутосугестивной терапии. Человек помогает себе так, как может и умеет. Еще важно не забывать и другое: полное пробуждение иногда вредит. Иногда намного полезнее полулетаргическое состояние. Летаргия, вот правильное выражение. Конечно, в лагере были также люди, далекие от спячки. Например, врачи, у которых были какие-то свои мотивы, другие, конспираторы — саботажники, связанные с внешним миром, как рассказывает д-р Блаха в своей книге «Медицина на ложном пути». Но эти люди долго находились в таком мире, и если их пощадили, если, вопреки всему, они выжили, в них снова начали тайно пробиваться ростки жизни. Однако же что-то летаргическое наверняка должно было присутствовать в их психологической природе. В их повседневности. В рабочей рутине. В жесткой последовательности движений. Полное, окончательное пробуждение, как атомное излучение, подточило бы ядро жизни.

Ну и наш карантинный блок тоже проснулся от спячки. Прежде всего из-за авиационных налетов, во время которых даже истощенные голодом клетки замирали, когда глаза следили за сбитым самолетом; потом же из-за выездов в Мюнхен для расчистки завалов. Нет, я не ездил. Может быть, дружеская рука, которая позже внесла меня в список санитаров, уже тогда знала обо мне. Или же то, что я не ездил, было чистой случайностью. Эти команды уезжали утром, еще затемно, и возвращались усталые, и едва погружались в крепкий сон, как их снова поднимали в дорогу. Лишь иногда им удавалось успокоить хотя бы голод. Например, тогда, когда бомба разрушила военный склад, и в их распоряжении оказались котлы с солдатской пищей. Они сняли полосатые куртки, завязали рукава в запястьях и наполнили густой кашей с тушенкой. Им не позавидуешь, работа у них была адская, выкапывали неразорвавшиеся бомбы.

Тогда я уже был в ревире. В бараке номер пятнадцать, который являлся scheissereiblock [40] Поносный барак (груб. нем.). . В бараке для тех, у кого понос. И если потом в Харцунгене моя комната была очень маленькой, то здесь я работал в очень большом бараке. Двести больных в одной комнате. И поскольку комнат было четыре, барак являлся густозаселенным лазаретом поносящих тел. Лазарет с такой заразной вонью, которая застревает в ноздрях, она как будто проникает во все поры твоего тела. Постоянно все твои ткани вбирают ее, и ты практически сливаешься с ней в одно целое. Только если ты достаточно долго находился вне барака, то по возвращении ощущал, как тебя снова окутывают испарения из выгребной ямы. Но выходить оттуда приходилось довольно редко, поскольку было много хлопот с людьми, лежавшими в своем собственном дерьме. Не знаю, возможно, этим я обязан своей плебейской натуре, но, когда мне приходилось иметь дело с гноем, фекалиями и кровью, у меня не возникало с этим никаких проблем, да и сейчас их не бывает. Поэтому, отмывая грязные обессиленные тела, я желал лишь одного, чтобы поскорее вернуть их в постель чистыми, как будто в вымытом и приведенном в порядок снаружи теле внутри тоже все наладится. Наивная фобия. Может быть, с ней схож и обряд омовения рук, в котором преступник чувствует инстинктивную потребность. Так что, скорее всего, и у немцев потребность в строгом внешнем порядке является отчасти попыткой уменьшить внутреннюю изломанность. Ну, а больные чувствовали, что мой уход за ними не был всего лишь исполнением служебных обязанностей. Ведь у больного, хотя мы часто не замечаем этого, восприятие очень обострено.

С доктором Андре мы хорошо ладили, и забота о больных была успешной. Андре являлся одним из тех редких врачей, которые умеют объединить в жизни профессиональные знания с товарищеской близостью, серьезный профессиональный опыт с юношеской сердечностью. Тогда он немного успокоился, поскольку отдалилась опасность, что его отправят в Бреслау, откуда о нем запрашивали даже в последние дни перед нашим отъездом из Нацвейлера, с этих террас. Лишь нехватка транспорта для отправки тогда спасла его. А Бреслау был полон тайн. Смертные приговоры там, как говорили, приводились в исполнение топором, а палач был одет в полную парадную форму, с белыми перчатками на руках. Но фронты сближались, и Андре начал надеяться, что о нем забыли. Он посвятил всего себя больным; я был преданным ему санитаром. Наше товарищеское сотрудничество портил только капо нашего барака. Volksdeutscher [41] Этнический немец. из Польши Йозеф Бекер. Негодяй, который вдруг вышвырнул вон одним махом восемьдесят больных. Андре и дальше продолжал с ним мучиться, но, как врач, мог дать ему отпор. Со мной ему, конечно, было проще расквитаться, но он наталкивался на мое красское упрямство. Как в тот день, когда он обнаружил парализованного больного, всего испачканного экскрементами. Я занимался другим больным, и я решил для себя, что сначала с ним закончу. Но Бекер совсем разошелся. Высокий, худой, с узким угрюмым лицом, он был похож на вытянутое лезвие. Кажется, он прошипел, что терпеть не может дотрагиваться до обгаженных тел, и приказал мне быстро за него приниматься. Я так и сделал. Но очень медленно. И заботливо, как будто возился с парализованным телом своего дедушки. При этом я молчал, это у меня от матери, это молчание, упорное и непрерывное. Бекеру бы хотелось услышать возражение, какое угодно, лишь для того, чтобы он мог разрядиться. Я молчал и думал про себя, как жалок человеческий род, ведь, возможно, даже то, что тебя поучает самаритянству тот, кто, ни больше ни меньше, отпускает из ревира тела, которые и стоять-то прямо не в состоянии и, когда бредут в туалет, втыкают себе палец в прямую кишку, чтобы не испачкать пол. Понятно, что при таком капо я не мог долго оставаться санитаром. «Если бы ты был хоть немного погибче», — потом упрекали меня товарищи. Они сказали, что я обвел бы его вокруг пальца, и меня бы назначили постоянным санитаром этой комнаты. Но я и подумать не могу о том, чтобы из-за чего бы то ни было насиловать себя. Тем более из-за такого Бекера. Ну и таким образом я вошел в список санитаров, которых послали в Дору. Доктор Арко специально подготовил для нас курс занятий, так что мы знали больше, чем большинство санитаров, и больше, чем какой-либо самозванный врач или хирург. Во всяком случае больше, чем, например, тот, кто резал нарыв на икре поперек, повреждая мышцу. И доктор Арко также водил нас в анатомичку к доктору Блахе, чтобы мы хотя бы приблизительно, как студенты медицинского факультета, узнали внутреннее строение человеческого тела. Так я как официальное лицо впервые вошел и в барак, перед которым по утрам складывал трупы из своей комнаты. Я делал это до начала дня, когда медленно и с трудом рассветало. Тачка была с длинным оловянным желобом, покрытым точно такой же оловянной крышкой. И так я спозаранку увозил несбывшиеся мечты о лучшем на вечный отдых в продолговатом оловянном ящике. Неоформленные страхи моей молодости получили теперь видимую и ощутимую форму. Иногда колеса тачки слегка поскрипывали, и крышка желоба иногда скрежетала, но я слышал только тишину тел под оловом, тишину, которая была во мне, когда я так толкал металлическую тележку вдоль ряда бараков.