Борис Пахор - Некрополь

В то холодное послеполуденное время наш взгляд, конечно, не простирался так далеко. Мы находились далеко внизу. Снега уже не было, но безостановочно лил дождь, поэтому не помогало то, что мы прижимались друг к другу спинами, ведь мокрые тряпки еще сильнее прилипали к коже. Сначала этот день был такой же, как все, и до полудня не произошло ничего особенного. Конечно, возможно, эсэсовец вешал смертников на крюках за печью, но такого слуха до бараков не дошло. Перед душевой староста барака распекал голого человека, высохшее тело которого уже не распознавало вовремя позывов к поносу. В тот раз это был адвокат из Любляны, сухопарый и длинный, в очках с толстыми линзами. «Verfluchtes Dreckstück,» [45] Проклятый кусок говна (нем.). — обругал его староста и ударом ноги выпихнул на середину, где стояли круглые умывальники. «Pass mal, wie er stinkt, der Verfluchte!» [46] А ну пошел, как он воняет, проклятый! (нем.). От удара его кулака человек замахал в воздухе руками, и его очки отлетели на цементный пол. Белки его глаз потерянно сверкали в мрачном помещении. «Bleib da stehen,» [47] Стой на месте (нем.). — крикнул мучитель, и руки грешника ухватились за серый край круглого плоского цементного лотка, окружавшего столб с дырочками наверху. Из них рано утром брызгала роза тонких струй, под которые нужно было подставлять обритые головы и голые плечи. Но сейчас из дырочек ничего не полилось, тогда староста барака схватил ведро ледяной воды и выплеснул его на тело, которое затряслось так, что позвоночник задрожал, как бок усталого животного при ударе бича. «So, Mensch» [48] Вот так, парень (нем.). . И еще ведро слева. Струи воды полились по спине, по лестнице ребер, как по зарешеченным окнам, покрытым пергаментом; и так до самого низа по ягодицам, так что фекальная жижа стекала на сероватый пол. «So, Mensch, so stinkst du nicht mehr» [49] Вот так, парень, так ты больше не воняешь! (нем.). .

Подобные сцены не были необычными. И каждого могли помыть точно также. Но мы боялись дневной переклички, поскольку поверху все время наползали закопченные облака, как слоны без ног, с серыми телами и черными задами. И вскоре из больших животных действительно начало моросить, а потом лить как из ведра. Когда же нас построили на террасах, расставили как нужно, начался проливной дождь, как будто нас атаковали струи из пожарных шлангов. Староста барака переходил от одного ряда к другому, косил глазом, чтобы определить безукоризненную прямолинейность, лупил ногами по лодыжкам, выступавшим из ряда, бегал вдоль строя и дубасил по спинам в первом ряду, пока не пришел эсэсовец, проводивший перекличку обитателей бараков. Тогда староста барака, а был он большой и мощный, застыл как столб и завопил: «Mützen ab!» [50] Шапки долой! (нем.). И длинные ряды рук мокрыми круглыми шапками хлопнули по мокрым штанинам. Ветер разносил брызги по длинным рядам черепов, насаженных на полосатый частокол, и эсман в коричневом прорезиненном плаще, со списком в руках, проводил перекличку. Строй замыкал староста барака, вытянувшийся в струнку, выпятив грудь, горилла с шапочкой у штанины. И тела держались так прямо не только из-за переклички, но еще более для того, чтобы мокрая ткань не прилипала к спине, и вода стекала по внешней поверхности щита из джута. Сознание всеми силами защищалось от уничтожения и отгоняло образ печи, а сердце просило хоть совсем короткого, хоть совсем мимолетного, чудесного возвращения в человеческий мир.

Да, тогда я молился. Это было ритмичное повторение молитв, как цепочка бусин на четках, как капли теплоты в сундучке, скрытом под дугами мокрых ребер. Это была искренняя молитва, молитва, рожденная потрясением от бесконечного страха. Когда горилла снова заорал, руки водрузили промокшие шапочки на свои черепа, а тела начали крутиться на месте, чтобы защититься от проливного дождя, хотя руки и ноги были в отводных трубах, по которым дождевая вода стекала в башмаки и в землю. Над нами вспучивался черный купол размоченного пепла, который лениво распадался, так что склон был окутан мраком, вместе с которым посреди дня медленно приближался конец света. Так было на нашей террасе внизу, так было и везде до самого верха. И вопреки всему глаза уставились вверх в ожидании, что ряды над нами оживут и пойдут каждый в свой барак, и потом из кухни начнут носить котлы вниз по лестнице. Для каждого барака только по два котла брюквы, водянистой, но горячей, так что все жилки сходят с ума от страстного томления по ней, и напряженно пристальна жадность зрачков, следящих за облаком белого пара над котлом. И тогда тело вжимает плечи, чтобы подставлять под струи меньшую поверхность, сгибает шею и сжимает кулаки, чтобы противостоять волнам мороза и мокроты. Ты чувствуешь, что бездна пустоты у тебя внутри вот-вот поглотит последний кусочек разума. Но ряды над нами не хотели двигаться, лишь низкий купол еще больше придавливал мрак к склону. Возможно, кого-то не хватало, и придется долго дожидаться под проливным дождем, пока его будут искать, и еще потом, когда его, полуживого, отнесут в бункер. Затем эсэсовец пошел вверх по лестнице. Быстро переставлял сапоги с высокими узкими голенищами со ступени на ступень, а параллельные ряды глаз сквозь сетку дождевых капель следили за колыханием его прорезиненного плаща. Может быть, он только что осмотрел бункер и крематорий, и нам подадут сигнал расходиться, когда он придет наверх. Но ряды на террасе, которая над нами, стоят на месте, также и ряды над ними, и те, что еще выше, хотя прорезиненный плащ уже давно должен был дойти до верха. Только приглушенный шепот, кажется, привел ряды в движение, но, возможно, это был вовсе и не шепот, а просто усилившийся шорох мокрых тряпок, трущихся о мокрые тряпки. Потому что проливной дождь затихал, и вместе с разреженными дождевыми каплями, которые ветер понес по воздуху, сверху доносился тупой стук деревянного молота, который, казалось, бил по толстому бревну. Темный купол медленно распадался, и сквозь его развалины тянулся черный полип, который водянистым животом накроет склон и смешает землю и леса с человеческими останками. Опять удары? И мысль испуганно забила крыльями по полому черепу, взгляды заметались вправо и влево, но в конце концов глаза снова остановились на спинах ряда, стоявшего на террасе над нами. И те спины также колебались, подавались вперед и беспокоились, поскольку перед ними был точно такой же ряд на верхней террасе.

Кто-то заговорил. Что он сказал? А тело тряслось в мокрых трубах, и от неясной новости его не охватила дрожь, как от дождевых капель, которые сейчас затекали за шиворот, только еще глубже стала усталость, которую бездна голода все сильнее влекла к центру земли. В самом деле, русского парня? Тогда спины на верхней террасе выровнялись, как будто еще раз придет эсман в прорезиненном плаще и проведет перекличку, сейчас, когда полип наверху набух и его щупальца распались, так что он снова стал закопченным слоном, ползущим вверх без ног, на коленях и на животе. Словно, несмотря на ампутированные конечности, ему нужно наверх, куда его зовут звуки, которые долетают время от времени и похожи на темное гудящее каменное крошево из невидимого жерла вулкана. И глаза уставились на ряд над ними, поскольку спины зашевелились, как зашевелились и те, кто выше, и те, кто еще выше. А глаза же как будто стараются увидеть в малейшем изгибе спин отклик чувства на некое действие, и так все выше и выше, вплоть до рядов, которые находятся на самой верхней террасе и являются его свидетелями. Но однако и выше были лишь спины, застывшие в напряжении. Они были неподвижны, с оголенными черепами, но все же казалось, что по ним постепенно проходило волнообразное движение, как слабая дрожь, в которой содрогнулось висевшее тело и затем отвердело в вытянувшейся в струну неподвижности. А в воздухе в тот момент захлопали крылья черной хищной птицы, которая на вершине горы клевала кость деревянного черепа. Потому что снова послышались глухие удары. Но ряды начали двигаться. Сначала на самой верхней террасе, потом ниже, и ниже, и медленно, чтобы мокрое тряпье не касалось кожи. Только головы были повернуты направо, поскольку на верхней ступени покинутой пирамиды оставалось в одиночестве молодое тело, и казалось, что оно висит на слюне, вытекшей из клюва хищной птицы, когда она склонила крылья на мятые облака. И медленно покачивалось, как вертящийся громоотвод, а тем временем за его спиной начали приносить котлы из кухни и спускались с ними вниз по лестнице. И ряды оглядывались на одинокое тело, но инстинктивно шли за паром, который поднимался из котлов и уводил их в барак. Их медленное передвижение становилось все более быстрым по мере приближения к бараку, и они уже бежали, когда входили, и лихорадочно хватали красные котелки, и садились за столы, и теснились в кучу. Мокрая мешковина прилипала к телу, но, когда между столов черпак опускался в котел, мы караулили его, ведь он непрерывно в течение восемнадцати часов являлся средоточием нашего дыхания. Потом наконец мы склоняли лицо над посудиной, и рты жадно пожирали горячую брюкву. Кто-то, еще не получивший ее, сказал, что парень доставал ногами до помоста и что его пришлось снять и повесить еще раз. В помещении становилось все темнее из-за облаков, которые снова стали беременными слонихами перед окнами, а парень качался над нами, между столом и котлом, и всего его окутывал теплый пар. Тот, кто еще не получил еды, затем сказал, что русский парень улыбался, когда ему накинули петлю на шею, и мы все ощущали, будто с этой улыбкой сквозь густой туман из дальней дали приходит прощение, поскольку для нас водянистая еда хороша, такая теплая, и пар такой приятный, что почти не чувствуется мокроты на спине, на бедрах и локтях, и поскольку деревянная ложка с такой большой надеждой выискивает кусочек картошки, когда скребет по железному дну.