Владимир Лидин - Три повести

Сейчас все жило и дышало птичьим перелетом. На рассвете, невидимые в высоте, пролетели над берегом лебеди-кликуны. Туман скрывал птиц. Но они летели шумными полчищами, и слышны были лебединые клики и шум крыльев. Раз прилетели лебеди, значит, будет тепло. Лебеди пронеслись, но за ними летели другие птицы. Долгохвостая крачка с противным криком носилась над озером и схватывала с лету рыбешку. Солнце обманывало теплом, и рыба грелась в первых лучах. Слабые незабудки и лютики еще робко появлялись на лугах. Жирная земля булькала, насыщенная влагой. Пузыри шли по воде, рыба поднималась со дна, — все жило, дышало, пускало пузыри, куковало голосами кукушек, мухоловка носилась за мухами, и первая иволга насвистывала двойным посвистом в лесу. Аист, высоко поднимая голенастую ногу, непугливо смотрел на приближение человека. По временам он трещал клювом и быстро схватывал лягушку, поднявшую голову из воды. Белохвостый орлан облюбовал уже на высокой лиственнице прошлогоднее гнездо и слетал подбирать не доеденную выдрой рыбу. Первые сазаны попались в морды, поставленные на протоке отцом. Валовой пролет уток и гусей кончался. Запоздавшие стада торопились по их следу. Начинались долгие майские вечера, закаты над Амуром, когда темно-синие сопки как бы подпирают собой розоватое небо, земля просохла, зимородок уже вырыл себе норку под берегом и, как бирюзовый камень, падает на воду, чтобы схватить рыбу.

Птицы начинали вить гнезда. Все успокоилось после бурного весеннего перелета. Близился июнь. Первые комары появились над болотом. Поденки начинали свой легкий полет. Чаще по вечерам слышалось на воде бульканье, и широко расходились круги: сазаны охотились на водомеров. Этот месяц был как бы месяцем возвращения к беззаботным дням детства, однако пора было приняться за книги. Старые учебники были вытащены из стола.

Началось лето. Луга просохли, появились цветы. Створы незряче горели на берегу, освещая путь пароходам. Самолеты давно сменили лыжи на поплавки и низко по утрам проходили над домом. В стойбищах готовились к ходу летней кеты.

Большая лодка шла раз под вечер по Амуру. Это была многовесельная нанайская лодка — темче, на которой обычно перевозят нанайцы семью или груз. Лодка сделала широкий разворот, чтобы ее не опрокинуло течением, и направилась к берегу. Алеша стоял возле дома и вглядывался, кого везет лодка. Обычно пароход, подвозивший припасы, останавливался против дома бакенщика. Но припасы были уже завезены в начале навигации. Алеша еще минутку вглядывался с высокого берега и в три прыжка сбежал к воде. Аниська сидела между гребцами, он узнал ее. Весла вскидывались, и все ближе подходила к берегу лодка…

— Аниська!

Ему замахали в ответ, он не ошибся. Это была она, в красной, туго повязанной косыночке, с потертым чемоданчиком учительницы, порозовевшая от ветра… Лодка подошла к отмели, и Алеша по колена в воде перенес Аниську на берег. Они неумело поцеловали друг друга в щеку и нос.

— Ух, здоровенный ты стал… не узнаешь! — сказала Аниська, но глаза ее сияли.

— Ну, и ты тоже… здоровая стала, — ответил он неуклюже.

Аниська высадилась с парохода в соседнем стойбище, и рыбаки, которые ехали смотреть поставленные ловушки, перевезли ее на лодке. Учительница учила нанайских детей, и денег с нее взять не хотели.

— Темче колхоза, — сказал нанаец. — Плати никому не надо. Живи тут. — Потом он снял берестовую шляпу и сказал: — Пока!

Другие гребцы тоже улыбнулись Аниське и сказали: «Пока!» Так научил их прощаться инструктор из Рыбаксоюза. Теперь нужно отправиться осматривать морды: может быть, попался сазан или усатый сом, из которого приготовят много талы… Гребец оттолкнул лодку, весла поднялись в уключинах, и лодка пошла на середину реки, где можно ее пустить по течению.

С чемоданчиком в руке, мокрый по колена Алеша повел Аниську к отцу. Они опять были вместе в маленьком домике бакенщика.

— Надолго сюда? — спросил он.

— Только на два дня, чтобы вас повидать. Еду на учительскую конференцию в Хабаровск. А ты? — спросила она в свою очередь.

— Не знаю еще… жду телеграмму.

Самое странное было то, что они оба как-то неуловимо изменились и теперь стеснялись друг друга. Аниська шла впереди него в гору, и маленькие ее ноги едва оставляли след: он вспомнил, что она всегда ходила легко, словно отрывалась на ходу от земли. Теперь Прямиков так же, как месяц назад сына, разглядывал Аниську. Он не видел ее два года, и она изменилась еще больше, чем изменился сын.

— Ну, как учительствуешь? Рассказывай. Работой довольна, помогают тебе? В глушь забралась, не жалеешь?

— Нет, — она покачала головой. — Это самое лучшее, что я могла для себя выбрать.

— Пожалуй, — согласился Прямиков.

Они долго сидели и говорили, а разговор словно даже и не начался еще: столько нужно было сказать друг другу.

— Ты устраивайся покуда с дороги. А мы уху смастерим. Сазан попался на полпуда, не меньше.

Прямиков пошел достать рыбу из морды, которую подтянул к берегу. Давно не было такого праздника на этом берегу! Он спустился к воде и вытянул на берег морду. Сазан затрепыхался в ней. Прямиков вывалил его на траву и полюбовался большой, в желтоватом серебре чешуи рыбой. Потом он подхватил ее под жабры, рыба била хвостом и рвалась из его рук. Нет, уху из этого зверя наварят они на славу.

Алеша помог ему оглушить рыбу. Привычно ударом ножа Прямиков взрезал ей брюхо. Пока он разделывал рыбу, Алеша уже развел костер в стороне. Уха должна быть полевой, пахнуть немного дымом и свежестью летнего вечера. Он раздувал огонь, и от дыма приятно кружило голову. Наконец рыба была разделана, теперь можно набросать полный котелок, подбавить перцу и лаврового листу, который хранился для такого случая. Небо над Амуром зарозовело, спускался вечер. Незрячий рожок месяца слабо наливался в вышине. Горьковатый дым костра стлало по земле.

…Они сидели у костра, как в детстве. Кипела вода в котелке, и куски рыбы ходили в ней. Чуть скошенные в устьях глаза оглядели Алешу.

— Вот и вырос ты, Алешка… — сказала Аниська, но она хотела сказать другое.

— Да и ты вон какая… верста, — ответил он.

Но Аниська вздохнула.

— Уедешь ты скоро, — сказала она и не смогла скрыть грусти. — Пойдет учение, там станешь инженером и забудешь все это…

— Что? — спросил он.

— Ну, вот все это… детство наше, ну, и меня.

— Нет, я не забуду тебя.

— Ну, будешь помнить: есть где-то в стойбище на Амуре учительница Маркова… Я тебя еще за Пушкина не поблагодарила, — добавила она.

Сучки потрескивали, и дым становился красноватым. На болоте трещала цапля; лягушиное пение замирало и снова раскатывалось. Лягушки тоже радовались июньской ночи, месяцу, отраженному в тусклой воде, жизни, кишащей в водоемах, и забывали об опасности. Несколько уток торопливо потянули цепочкой над Амуром.