Владимир Лидин - Три повести

— Ну и ты тоже забудешь меня. Выйдешь замуж, и все тут.

Она покачала головой.

— Нет, я замуж не выйду.

— Монахиней станешь?

— И монахиней не стану и замуж не выйду.

— А как же? — спросил он недоуменно.

— А просто так.

— А почему не выйдешь?

— А тебе надо знать?

— Ну да, надо знать, — он хотел сказать шутливо, но его голос пресекся.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Аниська, скажи…

Она помолчала.

— Замуж выходят, когда полюбят человека. А я полюбить не могу, — сказала она изменившимся голосом.

— Почему не можешь?

Аниська молчала. Ее узкие глаза под тонкими, почти прямыми бровками смотрели на огонь.

— Зачем, Алеша, спрашивать? — сказала она просто. — Мы с тобой вместе росли, и ты мне как брат, и я тебе как сестра… ну и всё. И что еще может быть?

— А разве не бывает так, что люди вместе росли, а потом поженятся, когда вырастут? — спросил он.

Она быстро отодвинулась и посмотрела ему в глаза. Так она сидела минутку, и глаза ее в тени были необычно большими и темными.

— Ну да, — продолжил он с усилием. — Вот когда я кончу техникум, разве не может быть так?

— Мальчишка ты, Алеша, — сказала она, и он не нашелся что ответить.

Они сидели теперь молча, и только перекатывалась и кипела вода в котелке. Ему стало вдруг грустно. Слезы подступили к глазам. Он поднялся и большими шагами ушел к Амуру. Месяц, как легкая лодчонка, скакал на быстрине воды, и все было уже затянуто голубым легким туманом летней ночи. О чем он думал сейчас на берегу и почему к радости встречи и вечера у костра примешалась эта первая и почти физически ощущаемая грусть? Во рту было солоно от проглоченных слез, и все стало вокруг совсем как в детстве, когда от какой-нибудь обиды или несправедливости хотелось зарыться с головой в стожок жесткого, накошенного на болотистом лугу сена. Аниська подошла к нему.

— Ну разве не мальчишка ты, Алеша? — сказала она. — Знаешь что? Давай так: давай ничего не обещать друг другу. Кончишь техникум, а там будет видно. И я отсюда никуда не уеду, и ты приедешь ко мне, если захочешь… если не изменишься, конечно.

— Я не изменюсь. — Он покачал головой. — Только дай мне слово, что будешь меня ждать.

— Я буду тебя ждать, — сказала она.

Они стояли теперь рядом и смотрели на воду.

— Дураки мы все-таки! Я только не умею сказать все, как надо… даже написать тебе об этом не смог, а хотел.

— Ну, вот и договорились, а там покажет время.

Она тряхнула его руку, и они засмеялись.

— Эх, и глупая же ты, Аниська!

— И ты не больно умный!

Она прижала большим пальцем руки его нос. Он задержал ее руку и поцеловал палец.

Легкий ветерок поднялся с реки, лицо Аниськи было бледным под разгоревшимся рожком месяца. И глаза, милые и ставшие с детства близкими, с нежностью и грустью смотрели на него. Он взял ее за руку, и они пошли обратно к костру.

Уха была готова и пахла лавровым листом и разварившейся рыбой. Отец зажег огонь створов и шел берегом к их костру. Теперь они сидели втроем, уха была разлита в тарелки, и добрый разварившийся сазан блеснул таким наваром, что щекотало во рту от предвкушения еды.

— Ну-ка, Алеша, принеси из дому наливочки, — сказал Прямиков. — Ради такого вечера и выпить не грех.

Алеша сбегал в дом и принес наливки. Прямиков разлил ее по стаканчикам.

— Ну, ребята, за вашу жизнь, чтобы не забывали друг дружку, да и меня тоже…

Они выпили наливку. Лягушки пели и пели на болоте, давясь от счастья, и бултыхались в неостывшую воду.

Необыкновенно вкусна была полевая уха. Пахло дымком, тинкой, закоптившимся котелком, речной свежестью. Нет, стоило жить на земле, пить ее запахи, дышать ее воздухом и слушать, как от безотчетного счастья, от надежд, молодости и первой, еще не смеющей признаться любви то немеет, словно освобождается от крови, то почти в самом горле стучит сердце.

Два дня спустя Прямиков отвез Аниську к ближней пристани. На том же месте, к которому подвезли ее в своей лодке нанайцы, Алеша простился с ней. Маленькая сильная рука сжимала его руку, пока они шли от дома к берегу.

— Так ты все помни, Аниська, — произнес Алеша возле маленького розового ее уха.

Они сбежали с горы. Отец прилаживал в лодке парус.

— Ну, прощайтесь, пора! — сказал Прямиков.

Они стояли теперь друг против друга, и Аниська вдруг приподнялась на носках и обняла Алешу рукой за шею. Он быстро и неловко поцеловал ее в сухие губы. Еще минуту спустя она уже была в лодке. Он даже не успел подсадить ее. Сдвинутая им с отмели лодка поплыла по Амуру. Аниська стояла на корме, лицом к нему, и прощалась с ним долгим и полным нежности и верности взглядом. Весла поднялись, и Прямиков сильными движениями вывел лодку на середину реки и поставил парус.

И вот летит по течению и становится все меньше и меньше лодка, и белый ее парус — как платочек в руке Аниськи. Потом кажется, что это птица в косом полете — белохвостый орлан или чайка — коснулась крылом воды, и лодка исчезла за поворотом. Берег опустел, Алеша остался один. Он шел к дому, и дом показался ему нежилым, как в тот день, когда после долгой зимы отодрали с его окон доски. Теперь он хотел, чтобы скорее пришла весть от Грузинова.

Служебный пароходик, подвозивший обычно керосин и припасы, стал раз на якорь против дома. С него спустили лодку, и двое матросов стали грести к берегу. Одного — старого матроса Грошева — Прямиков знал, другой был молодой, с черными блестящими волосами, в розовом тельнике, под которым видна была его крепко сбитая, в крутых мышцах грудь. Он ловко спрыгнул на берег и подтянул лодку на цепи.

— Здорово, товарищ Прямиков, — сказал он. Глаза у него были серые, ясные и чем-то необыкновенно знакомые Прямикову. — А вы ведь меня не признали. Москалева помните? Я его сын.

— Николай? — изумился Прямиков. — Неужели это ты?

— Ну да, я… отец приказывал — как увижу вас на Амуре, непременно кланяться.

— А отец где?

— Под Владивостоком. На рыбном промысле нарядчиком.

Неужели это был Николашка Москалев, старший сын односельчанина, с которым вместе за стертый пятак учились в приходской школе?

— Сколько же тебе сейчас лет? — спросил Прямиков озадаченно.

— Девятнадцать. Скоро в Красную Армию идти.

Он дружелюбно посмотрел на Алешу. Вместе с инструкциями госпароходства он привез письмо от Грузинова. Грузинов писал, что рейс назначен в первых числах будущего месяца и что захватит Алешу на обратном пути…

— А тебе сколько лет? — спросил Москалев.

— Будет восемнадцать.

— Комсомолец?

— Нет, не успел еще. Думаю только вступить осенью…

— Семилетку кончал? — осведомился Москалев деловито. — А теперь куда?

— Теперь в техникум.

И Алеша рассказал о своих планах и о письме Грузинова.